Гадание при свечах
Шрифт:
– Но ведь это действительно так! – расстроенно сказала Марина. – Вы же понимаете…
– Я понимаю, – оборвала ее Иветта. – А Зоя Николаевна не понимает, и понимать ей этого не надо. Ей одно надо понимать: ты сделала то, чего никто, кроме тебя, не умеет. Она с благоговением должна от тебя выйти и всем своим знакомым о тебе, необыкновенной, рассказать!
– Но что же я должна была ей сказать? – спросила Марина.
– Да что угодно! Ты все уже сделала, теперь безразлично, что ты ей скажешь. Сказала бы, чтобы принесла кольцо свое самое красивое, ты ей, мол, заговоришь кольцо – и никакая завистница не
– Неужели двести долларов? – ахнула Марина.
– А ты как думала? Услуги колдуньи – дорогое удовольствие. А мои – особенно.
– Да ведь она в месяц столько не получает… – задумчиво произнесла Марина.
– Это меня не касается, – жестко ответила госпожа Иветта. – Она получает столько, сколько заслуживает, а я должна получать столько, сколько заслуживаю я. И очень тебе советую, – добавила она тем же тоном, – забывать о проблемах своих посетителей сразу же, как только за ними закрывается дверь.
Сейчас Иветта выглядела совсем не той прелестной женщиной, которая с упоением показывала парфюм. Но Марина начала понимать: о том, что связано с работой, Иветта всегда говорит жестко, с беззастенчивым цинизмом. Может, так оно и должно быть?
После случая с Зоей Николаевной госпожа Иветта долго не тревожила Марину. И той становилось стыдно, неловко. Сколько можно жить здесь, ничего не делая, брать деньги, которые Иветта оставляет для нее вечером на телевизоре?
В конце концов она не выдержала:
– Вы думаете, мне нельзя доверять работу? – спросила она. – Думаете, я дурочка, простушка?
– Не думаю, – спокойно ответила госпожа Иветта. – Я тебе уже говорила, что думаю: тебе надо научиться разумно распределять энергию.
– Но вы же не учите, – сказала Марина.
И тут же усомнилась в справедливости своих слов.
– Разве? – усмехнулась госпожа Иветта. – А как ты представляла себе я буду тебя учить? Пассы над твоей головой совершать? Ты вот именно не дурочка, Марина, должна сама улавливать. – Глаза госпожи Иветты сузились и блеснули знакомым закаленным блеском. – Я тебя встряхиваю время от времени и напоминаю, как надо себя вести. Разве этого не достаточно?
Этого действительно было достаточно. И когда примерно через неделю госпожа Иветта снова позвала ее с собой в «келью», Марина знала, чего от нее ждут…
Ее удивляло только, с какими простыми и незамысловатыми проблемами приходили сюда люди. Соседка сглазила, отчего-то тошнит, что-то в груди тянет, белый свет не мил… И конечно: муж гуляет на сторону, завел себе кралю или подружка увела; этих жалоб было особенно много.
Точно с тем же самым приходили всю жизнь к бабушке, и Марина вспоминала теперь, как та усмехалась про себя, распутывая эти однообразные вереницы житейских забот.
Но ведь те женщины, что идут к госпоже Иветте, они-то должны быть другими, в Москве ведь живут совсем по-другому, чем в затерянной в лесах деревне! Почему же тогда?..
– Я же тебе говорила, – объясняла госпожа Иветта, – везде одно и то же, всем надо одного и того же. Не
– А почему только женщины приходят? – спрашивала Марина.
– Женщины вообще чаще обращаются к колдуньям и к экстрасенсам, – говорила Иветта. – А я здесь мужчин и не принимаю. Зачем мне это? Они жестче, к ним труднее приглядеться, закрытые они. Ради чего силы тратить? А не принимать их ведь просто: говорю, что у мужчин для меня планета закрыта, вот и все.
– Как это – планета закрыта?
– Да никак. Разве я обязана объяснять? Женщин вполне достаточно, а мужчины нужны совсем не для того, чтобы разбираться в их проблемах!
Марина уже знала, что дважды в неделю госпожа Иветта работает в другом своем салоне. И там, наверное, бывали совсем другие женщины и мужчины, там шла настоящая Иветтина жизнь, в которую Марине не было доступа…
Впрочем, она и не знала, хочется ли ей попасть в эту «настоящую жизнь». Несмотря на то, что Марина вскоре научилась быть спокойнее, не выкладываться по просьбе каждой посетительницы, – несмотря на это, она чувствовала постоянный гнет того, чем занималась…
Она вспоминала все, что делала когда-то бабушка, и понимала, что сейчас сама в точности повторяет ее. И чего, в таком случае, ей бояться? Может быть, даже наоборот: радоваться надо тому, что не пропало с бабушкиной смертью ее уменье, что она, Марина, подхватила ниточку, которая должна была оборваться во тьме…
Но отец – он не давал ей успокоиться! Она вспоминала его голос, взгляд, вспоминала их давний разговор – как раз об этом…
Отец сидел в кресле, покрытом вытертым шотландским пледом, – высокий, прямой, одетый в мягкую домашнюю куртку, – и смотрел на Марину с тем странным выражением любви и печали, которое часто светилось в его обращенных к ней глазах. Он говорил, и голос у него тоже был такой, как всегда, – глуховатый, глубокого тембра:
– Это не для тебя, милая моя девочка, не для тебя.
– Но ведь бабушка… – пыталась возражать Марина. – Разве она делает что-то плохое?
Ей было тогда всего четырнадцать лет, и она хотела во всем наконец разобраться.
– Ничего плохого, – подтвердил отец. – Но бабушка совсем другой человек, чем ты. В ее жизни не было того, что непременно будет в твоей. В тебе очень много от матери, Мариночка, и поэтому я уверен в том, что говорю.
Марина не поняла этих загадочных слов и ждала, что отец, как всегда, объяснит непонятное. Но он молчал, смотрел, как она ворошит кочергой угли в печке-голландке.
– Чего не было в бабушкиной жизни, папа? – спросила она наконец. – И чего во мне много от мамы?
Отец улыбнулся. Марина любила, когда он улыбался – все лицо его освещалось улыбкой, каждая морщинка. Но сейчас она просто ждала: что он все-таки скажет? Или он просто смеется над нею?
– Мы поговорим с тобой об этом потом, – сказал отец. – Пока в таком разговоре нет смысла. Единственное, что я могу тебе сказать уже сейчас: мне бы хотелось, чтобы ты серьезно училась медицине. Я понимаю, все, что делает бабушка… будоражит твое воображение. Но поверь мне, Мариночка: да, мир сложен, в нем много необъяснимого, но это вовсе не значит, что в голове должен клубиться туман.