Гадкие лебеди кордебалета
Шрифт:
— Сильнее.
От его окрика я вздрагиваю.
— Антуанетта учила вас наклонам назад?
— Нет, месье.
— Такая гибкость для девочки твоего возраста неожиданна.
Он велит нам встать. Шарлотта выпрямляется медленнее, красиво подавая руки.
— А теперь ноги, — говорит он, вставая перед Шарлоттой.
Он дважды хлопает в ладоши. Каким-то образом она понимает, чего он хочет, ставит руки во вторую позицию и делает гран-батман, вкладывая ступню в его ладонь. Он растягивает лодыжку, сгибает всю ступню, а не только пальцы, но ничего не говорит.
Я
Наконец в кабинете появляется старик с белыми усами, со скрипкой под мышкой. Кланяется.
— Что-нибудь на четыре четверти. Пожалостливее, — велит месье Плюк, снова выходя из-за стола.
Старик вскидывает смычок, кладет его на струны, и воздух наполняется музыкой.
— Танцуйте, — говорит месье Плюк.
Я стою неподвижно, как статуя, поставив ноги в первую позицию, а руки в подготовительную. Мои мысли далеко, я не понимаю, что мне нужно делать. Я чувствую, что у меня все волоски встают дыбом. Мне страшно.
Тем временем Шарлотта резко разворачивается и, ни на мгновение не сбиваясь, делает несколько деми-тур. Месье Плюк хлопает в ладони, очень громко и всего один раз. Музыка прекращается.
— Стоп! Хватит, — рявкает он. — Я разве просил деми-тур? Нет. Мне интересно, какие па ты знаешь. — Он откашливается. — Закрой глаза. Слушай музыку. Расскажи мне, что говорит эта музыка.
Музыка играет снова. Я закрываю глаза и слушаю, как музыка забирается мне под кожу. Но я не знаю, что делать. Я слушаю дальше, внимательнее, и постоянно думаю, что музыка звучит так, как будто лист падает с дерева. И понимание приходит внезапно, как удар грома и ливень после него. Я должна стать этим листом. Я начинаю медленно, двигаю головой из стороны в стороны и жду, когда хлопок ладоней остановит музыку. Я добавляю руки, осторожно раскачивая их вперед и назад. Музыка становится быстрее, как и мои движения. И я отдаюсь на волю ветра, чувствую, как он поднимает меня, несет куда-то, дергает, снова плавно опускает. Я продолжаю, пока музыка не замедляется и, наконец, не останавливается. Я лежу на земле, как лист. Я открываю глаза.
— Именно, — говорит месье Плюк, но я не понимаю, имеет ли он в виду меня или Шарлотту.
Мы вдвоем втискиваемся в одно кресло, а он открывает толстую растрепанную книгу. Он спрашивает наши полные имена, улицу, номер дома, имя и род занятий нашей матери, потом отца, и мне приходится говорить, что папа умер, но месье Плюк вдруг вспоминает, что это и так ему известно.
— Ах да. Ну неважно.
— Вы в этой книге имена крысок пишете? — спрашивает Шарлотта.
Он откидывается назад, поджимая губы. Стул качается на двух ножках.
— Мадемуазель Шарлотта, ты напоминаешь мне Антуанетту, которая тоже болтает все что ей вздумается и не имеет терпения.
Это прозвучало
— Мадемуазель Мари, мадемуазель Шарлотта. Завтра утром, в девять. Ваши имена будут в журнале у мадам Ганьон. Любая крыска отведет вас в зал к мадам Теодор. Не опаздывайте, сами вы его не найдете.
Я проглатываю улыбку — вероятно, лицо мое искажает ужасная гримаса. Шарлотта хватается за ручку кресла, как будто пытается сопротивляться какой-то силе, выталкивающей ее.
— Свободны, — говорит он.
Мы молчим, пока идем по коридору, молчим, пока прыгаем, сжимая друг друга в объятиях, молчим, снимая пачки. Мы молчим на лестнице, проходя мимо каморки мадам Ганьон. Даже когда до дверей остается всего шаг, я говорю шепотом:
— А где же Антуанетта?
Она не ждет нас на скамейке, как мы договаривались, а я не помню ни одного случая, чтобы Антуанетта обещала и не пришла.
Шарлотта смотрит в залитый солнечным светом дворик.
— Наверное, у ворот.
Как и я, она не может себе представить, что Антуанетта про нас забыла.
Мы выходим и бежим вперед, сталкиваясь плечами. Нам не терпится поделиться новостями. Но и у ворот Антуанетты тоже нет…
Антуанетта
Старый Плюк, мерзкий старикашка! Как он произнес мое имя, когда я сказала ему, что привела Мари и Шарлотту на прослушивание в его школу!
— Антуанетта ван Гётем, — процедил он презрительно, как будто я десяток раз обчистила его карманы. И это прямо перед Мари и Шарлоттой! Правда, они не заметили. Ни Мари, ставшая белее жемчужных зубок Шарлотты, ни сама Шарлотта, присевшая так, как будто перед ней была группа аплодирующих поклонников. Плюку это не понравится — он такие штуки не любит.
Пока девочки переодевались в пачки в уборной — до раздевалки крысок отсюда надо было пройти через добрую сотню лестниц и переходов, я объяснила, что наш папа умер, маман пристрастилась к абсенту, а я осталась в ответе за двух девочек, которые не могут сами о себе позаботиться. Я объяснила, что все понимаю насчет постоянных зрителей, понимаю, что некоторым из них нет дела, шестнадцать девочке или двенадцать, и напоследок объяснила ради Мари, что Шарлотта ни при каких обстоятельствах не пойдет в Оперу без сестры.
— Вы же не будете за ней присматривать, — сказала я. — Я прекрасно знаю, что на вас нельзя положиться.
Старому Плюку хватило совести сказать:
— Лучше бы вашим сестрам самим за собой следить.
Я не стала говорить ему, что полночи штопала чулки, стирала пачки и сходила с ума от страха. Я не сказала, как украла яйца ради этих двух девочек и как их причесывала. Нет, я подумала о Мари и Шарлотте и плотно сжала губы.
Я постояла на темной лестничной площадке, дожидаясь, когда щеки перестанут гореть. Разумеется, мадам Ганьон не упустит шанса заступить мне дорогу, но я не доставлю ей удовольствия позлорадствовать.