Гадкий гусёнок
Шрифт:
– Графиня Шале? Она же такая знатная…
– Но и ты не какая-то дочь поденщика! У твоего отца был собственный корабль!
Корабль? Наша плоскодонка, на которой отец обихаживал устриц, конечно, когда-то имела парус, но назвать ее кораблем – все равно что счесть меня герцогиней. Кажется, тетя начала сердиться, но я все же набралась смелости поправить ее:
– Тетя, корабль – это слишком…
Мне не удалось договорить.
– Мне кажется, Николь, ты как-то не очень стремишься получить работу и немного мне помочь! Или ты всю
Абсурдность этих предположений меня отрезвила. Но я все-таки нашла в себе силы на последний вопрос:
– А почему графиня не может взять секретаря-мужчину?
– Потому что мадам – вдова, – отрезала тетя. – Обязательно пойдут слухи.
Мои мысли рассыпались, как горох.
С одной стороны, житье у тети, при всей ее доброте, было довольно тоскливым – каждый день похож на другой. Утром я сопровождала Серпентину на рынок, потом помогала ей готовить и наводить чистоту, затем чинила и латала наш нехитрый гардероб. Лишь в те редкие вечера, когда тетя уезжала в контору к стряпчим или заглядывала к соседкам, я могла всласть почитать в гостиной, при свете нескольких свечей. В противном случае оставалась ночь и чадящий огарок.
– У графини наверняка имеется много книг,– словно подслушав мои мысли, сказала тетя. – Читай себе сколько влезет. Два ливра в месяц, стол, комната! Ягненочек, так можно и на приданое накопить!
Опять она все испортила. При упоминании приданого стало тошно. От родителей не осталось ничего, тетя кормила меня из милости. Наверное, мне следовало возместить ей расходы, но как? Я неплохо шила, но по закону зарабатывать этим деньги могли только члены гильдии белошвеек. А в гильдию брали исключительно своих: дочерей белошвеек или сестер. Так что можно не беспокоиться, что грудь у меня не выросла – без приданого мужа мне не видать.
Единственное ремесло, куда принимали всех – кружевное: вертеть коклюшки, выплетая тонкий узор из льняных или шелковых ниток. Но гильдию кружевниц интересовали девочки не старше пяти лет, учить взрослую девицу никто не хотел. Оставалось только просить Святого Николая подбросить мне в окно мешок с деньгами, как в притче, что тетя Люсиль рассказывала каждый Сочельник.
Так что работа секретаря была просто чудом – мало ли в Париже гугеноток! Гугеноток? Тяжелая волна поднялась внутри, хлестнула по глазам – до слез. Я не… Я католичка. Отступница. Предательница.
Словно в ответ на мои мысли, внизу послышался громкий стук в дверь и зычный голос дяди Адриана. Пожаловали гости из Ла-Рошели!
Дядя Адриан – высокий старик с лохматыми черными бровями, и с ним дядя Жак – маленький, с красным лицом и носом-брюквой – братья моей бабушки, так что, строго говоря, они приходились дядьями не мне, а тете Люсиль.
Но я все равно называла их дядюшками. А вот дядя Адриан именовал меня не иначе как Иезавелью, Иродиадой
Дядя Адриан, конечно, сделал большое одолжение, когда после смерти моих родителей приехал в Париж, тем самым косвенно включив меня и тетю Люсиль в состав семьи. С тех пор он нередко останавливался у нас. И дядя Жак, конечно, тоже. Я не любила этих визитов. Еще на лестнице перечислив все грехи тети, за обедом дядья обязательно принимались рассуждать о политике.
– При Генрихе Наваррском* я… – если верить дяде Адриану, именно ему Ла-Рошель была обязана процветанием во время прошлого царствования.
За столько лет я наизусть выучила последовательность событий, благо она никогда не менялась: сначала проклинали Варфоломеевскую ночь. Затем ругали Генриха Наваррского за ренегатство – переход в католицизм. Этот пассаж всегда сопровождался укоризненными взглядами в мой адрес. Я в такие моменты давилась супом и ждала конца обеда, все равно не удастся больше проглотить ни кусочка. Затем дядья принимались хвалить Нантский эдикт, уравнявший в правах католиков и протестантов – за единственным исключением.
Когда Серпентина вносила жаркое, наступало время поговорить о последних оставшихся у протестантов крепостях – Монтобане и Ла-Рошели.
– Разве этот слюнтяй Людовик может взять хоть одну крепость? Он полгода осаждал Монтобан и ушел не солоно хлебавши. А к Ла-Рошели даже подойти не решился,– грозно шевелились брови дяди Адриана.
– Ла-Рошель взять невозможно, это все знают, – вступала тетя со своей единственной репликой и кивала Серпентине – уничтоженные дядей Жаком винные запасы требовали пополнения.
– Мы уже разбили однажды королевский флот! – дядя Жак торопливо осушал бокал за бокалом. – Разобьем еще раз, если кардинал Ришелье снова сунет к нам свой длинный нос!
– Наверное, у этого проклятого паписта не только нос длинный, раз королева-мать так его ценит… – тут тетя Люсиль делала большие глаза, и дядя Адриан сбавлял обороты: – Король строит гарнизон Порт-Луи чуть ли не в самой ла-рошельской гавани – добром это не кончится.
В последнее время дядя Адриан все чаще упоминал Голландскую Республику.
– Чем мы хуже голландцев? Чем Ла-Рошель хуже Амстердама или Хаарлема? Чем золотые веретена Роганов хуже лилий и цепей?**
Выпив за будущую Протестантскую республику Ла-Рошель и герцога Рогана – главу ее, дядья обычно отправлялись на боковую. Чтобы успеть в Сен-Жермен на утреннюю службу, следовало встать до рассвета, потому что Нантский эдикт запрещал в столице протестантские богослужения. Эта единственная уступка католикам, сделанная Генрихом Наваррским, давала мне пару часов вечернего уединения.