Галапагосы
Шрифт:
Доведись им доплыть до Бальтры – чему сбыться было не суждено, – и они бы нашли остров разбомбленным и опустошенным еще одной авиабандеролью с дагонитом.
Люди в те времена были столь плодовиты, что обычные взрывы, вроде вызванных перуанскими ракетами, почти не влекли за собой никаких биологических последствий. Даже по завершении длительных войн выяснялось, что в живых оставалась еще масса людей. Дети рождались в таком количестве, что даже серьезные попытки сократить численность населения с помощью применения
Именно эта способность человечества столь быстро залечивать раны путем деторождения привела многих к мысли, что разного рода взрывы – не более чем шоу-бизнес, высокотеатральный способ самовыражения.
Тем не менее человеческому роду суждено было, не считая крошечной колонии на Санта Росалии, утратить эту способность, которую навсегда, покуда он состоит из воды, сохранит поглощающий все следы океан: заживлять собственные раны.
Что же касается человечества, то его ранам вскоре предстояло стать незаживляемыми, а взрывчатым веществам – перестать быть всего лишь отраслью шоу-бизнеса.
Итак, продолжай человечество по-прежнему исцелять нанесенные себе самому раны посредством совокупления – мой рассказ о колонии на Санта Росалии превратился бы в трагикомедию с тщеславным и некомпетентным капитаном Адольфом фон Кляйстом в главной роли. Действие ее протекало бы от силы несколько месяцев, а не миллион лет, и колонисты никогда бы не стали настоящими колонистами, а лишь потерпевшими кораблекрушение, которых вскоре заметили бы и вызволили с острова.
В том числе и посрамленного капитана, который один был всецело ответствен за все их мучения.
По прошествии всего одной ночи в открытом море, однако, капитан еще сохранял уверенность, что все идет как нужно. Вскоре Мэри Хепберн должна была сменить его у штурвала – при этом он намеревался дать ей следующие инструкции: «Следите, чтобы солнце все утро находилось над кормой, а весь день – по носу судна». Самой насущной задачей капитан считал завоевать уважение своих спутников. Они были свидетелями его самого позорного поведения. Он надеялся, что к моменту их прибытия на Бальтру они позабудут о том, как он напился, и станут рассказывать всем встречным и поперечным о том, как он спас им жизнь.
Это еще одна способность, которая была свойственна людям раньше, а ныне ими утрачена: предвкушать в мыслях события, которые еще не произошли, а может быть, и не произойдут никогда. Моя мать тоже была в этом сильна. Когда-нибудь, мечтала она, отец перестанет писать научную фантастику и создаст что-то такое, чем люди будут зачитываться, и у нас будет новый дом в каком-нибудь красивом городе, хорошая одежда и так далее, и тому подобное. Порою, слушая ее, я удивлялся, зачем Богу было вообще трудиться и создавать реальный мир. Ибо сказано «Мандараксом»:
Воображение способно заменить множество путешествий – и насколько это дешевле!
Итак, капитан, полуголый,
И тут в мечты его вторглась грубая реальность. Над горизонтом самое показалось что ни на есть реальное солнце. Показалось – но не там, не совсем там. Капитан всю ночь воображал, будто держит курс прямо на запад. Это означало, что солнце должно было всходить у него за кормой. А это солнце, хотя и поднималось сзади, оказалось тем не менее еще и в значительной степени справа. Поэтому он положил судно на левый галс и развернул его так, чтобы солнце было там, где ему и надлежало быть. Его большой мозг, повинный в допущенной ошибке, уверил его совесть, что ошибка эта не столь уж велика и произошла недавно, из-за того, что перед рассветом звезды поблекли и он потерял ориентацию. Спокойствие совести было ему необходимо не меньше, чем уважение пассажиров. Этот его большой мозг жил собственной жизнью, и в конце концов наступит даже такой момент, когда капитан попытается всадить в него пулю за те заблуждения, в которые тот его ввел.
Но до этого часа оставалось еще пять дней. Тогда он еще доверял своему мозгу и, выправив курс, отправился на корму – посмотреть, как себя чувствует «Уиллард Флемминг», и помочь Мэри, как они и собирались, перенести его в тень, в проход между офицерскими каютами. Я не поставил звездочку перед именем Уиллард Флемминг, поскольку подобное лицо никогда не существовало и, следовательно, не могло умереть.
Мэри Хепберн настолько не интересовала капитана как личность, что он не потрудился даже узнать ее фамилию. Он полагал, что фамилия ее была Каплан – как значилось на нагрудном кармане списанной армейской куртки, которая служила теперь Уэйту подушкой.
Уэйт тоже называл ее миссис Каплан – сколько бы раз она его ни поправляла. Как-то среди ночи он сказал ей:
– Вы, евреи, умеете выживать.
– Вы тоже сумеете, Уиллард, – откликнулась она.
– М-да… – произнес он. – Прежде я полагал, что умею, миссис Каплан, а теперь уже не слишком уверен. Но, во всяком случае, те, кто не мертв, уже, считай, выжили.
– Ну-ну… – вмешалась она. – Давайте лучше поговорим о чем-нибудь приятном. Скажем, о Бальтре.
Однако, видимо, подача крови в мозг Уэйта на некоторое время нормализовалась, потому что он не дал увести себя в сторону от этой темы и с сухим смешком продолжал:
– Люди так любят похваляться своей способностью выжить, точно в этом есть что-то из ряда вон выходящее. Единственный, кто не может этим похвастаться, – это труп.
– Ну-ну, что это вы… – пролепетала она.
Когда капитан после восхода солнца подошел к ним, Мэри только что дала согласие на брак с Уэйтом. Он ее все-таки уломал. Он молил ее об этом, точно жаждущий о глотке воды, так что в конце концов она решила уступить. Если ему так позарез необходима была помолвка с нею, а это было все, чем она могла его одарить, то она сочла за благо дать ему желаемое.