Галя Ворожеева
Шрифт:
Вокруг нее оказались Шурка, Стебель, смотревший на нее страдающими глазами, Кузьма Петрович, Копытков, дядя Троша и еще, и еще кто-то, и Галя, обращаясь то к одному, то к другому, рассказывала, как это произошло.
— Да у шофера Комлева всего один ребенок!
— И баба у него такая, что кулаком лошадь свалит!
— За такое дело десять лет не дают!
— Обвели они тебя, девка, вокруг пальца!
— Тогда судите меня, — тихо сказала Галя.
— Эх ты, полоротая размазня! Такая простота
Кто это сказал? Чье презрение облило ее? И забудет ли она когда-нибудь этот голос, эти слова? Она вся содрогнулась.
Всю эту тяжелую сцену прервала пришедшая машина. В доме поднялась суета, и мимо Гали пронесли Виктора, накрытого простыней. Она опять увидела только его сапоги. Во дворе запричитали женщины.
Все это — и мелькание лиц, и голоса, и летящий во мраке снег, — все пронеслось быстро, как бредовый сон.
По-настоящему Галя очнулась уже в комнате у Тамары. Горел яркий свет, в доме было тепло. Тамара утешала ее, поила густо заваренным сладким чаем и наконец уложила ее с собой в кровать…
Галя лежала в темноте под ватным, толстым одеялом, прижавшись к Тамаре, и мысленно говорила Виктору: «Это я виновата в твоей гибели, я, я! Ты же мне говорил, что нужны крепкие руки, чтобы защищать добро и вырывать сорняки. И я понимала это. И все же часто бывала мямлей, блаженной, юродивой, как назвала меня старуха. Я не имела права жалеть не только подлеца Семенова, но и многих других, которых жалела, оправдывала, боялась обидеть. О, если бы все вернуть назад, я бы тогда…»
Галя чувствовала, как сердце ее твердеет и становится тяжелым. Она ясно ощущала его тяжесть. Задохнется она сейчас под этим душным одеялом, закричит, забьется в рыданиях! Больше невозможно находиться среди людей, где даже заплакать в голос нельзя.
Галя выбралась из-под одеяла и начала одеваться в темноте.
— Ты чего, Галка! — испуганно спросила проснувшаяся Тамара. — Ты куда?
— Спи, спи, — прошептала Галя. — Я — к себе. Я больше не могу здесь…
— Я не пущу тебя! — еще больше испугалась Тамара. — Что ты задумала?
— Спи, спи! Ничего я не задумала.
Галя застучала сапогами, надевая их.
— Галка! Я боюсь. Не уходи, — громко воскликнула Тамара, вскакивая с кровати. Она включила свет.
— Перестань же, перестань, мне сейчас не до тебя, — сердито вырвалось у Гали.
Босая, в одной сорочке, Тамара, стоя среди комнаты, с недоумением смотрела на ее взлохмаченные волосы, на спекшиеся губы, на бледное лицо, которое стало почему-то гораздо крупнее. Или это почудилось ей, Тамаре?
Услышав голоса, в соседней комнате зашевелились, приглушенно заговорили; заскрипела кровать, раздались шаги, и в дверях появилась полуодетая, заспанная тетя Настя.
— Мама! Галка уходит!
— Куда это?
— К себе домой.
— Да ты
— Нет, я пойду, пойду, тетя Настя, — быстро говорила Галя, надевая заячью шапку и кожушок. — Так надо, так лучше. Вы не беспокойтесь.
Появился Кузьма Петрович, в накинутом плаще поверх нижнего белья.
— Ты вот что, Галина, — строго сказал он, — ты всякую дурь из головы своей выкинь. Никакой особой вины твоей в случившемся нет. Если уж на то пошло — вся деревня виновата в этом. Мы все видели, что за гусь этот Семенов. Все знали, чем он дышит, и молчали. Не окоротили вовремя руки. Так что ты все на себя не взваливай. Глупость это. А сейчас давай-ка раздевайся и ложись.
— Вы меня, дядя Кузьма, не держите. Не держите. Я все-таки пойду. Мне надо подумать…
Кузьма Петрович пытливо посмотрел в ее лицо и согласился:
— Ну, коли так — иди. — И, когда Галя пошла к дверям, добавил ей вслед: — Придешь, плиту растопи, а то из твоих хором, поди, все тепло за день выдуло.
Галя была уже в сенях, когда услышала Тамарку:
— Зачем вы ее отпустили?!
Открыв калитку, Галя из огорода вышла к своей двери.
И правда, в ее комнатушке было холодно, как в сенях, пахло нежилым. Она взялась было за поленья, но все валилось из рук. Тогда она закрыла дверь на крючок, погасила свет, сняла кожушок и, не раздеваясь, залезла под нахолодавшее одеяло.
Лежа, она все вспоминала Виктора, и все просила у него прощения, и порой ловила себя на том, что ей не верилось в случившееся, настолько оно было бесчеловечным. Иногда ей мерещилось, что она спит и вот ей снятся всякие кошмары…
Галя вспомнила о нелепой птице, которую на Сахалине зовут «смиренным рябчиком», а в Забайкалье — дикушей. Об этой птице как-то рассказывал Виктор. Дикуша до глупости доверчива. Охотник идет к ней, а она сидит себе на елке и сидит. Охотник протягивает к ней палку с петлей на конце, а она все сидит. Охотник накидывает ей петлю на шею. И конец дикуше.
«Ведь я же была такой дикушей! — Галя тяжело заворочалась на раскладушке. — Моя доброта обернулась злом. И каким злом! Человек должен быть не только добрым, но и зорким… Кроме зоркости ума, нужна зоркость сердца…»
В поздний час кто-то подходил к ее дверям, она слышала скрип снега под ногами, потрескивание ступенек крыльца. А потом все стихло. Галя была уверена, что это приходил Стебель.
Она была такой измученной, усталой, что даже рукой шевельнуть было ей трудно. Не заметив, она провалилась в сон.
Галя спала, а по лицу ее текли слезы…
1973–1975
Новосибирск