Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
— Вопросы есть, товарищ Стебловский? — закончил Ломакин и, хлебнув чай, нажал кнопку звонка, спрятанного с левой стороны письменного стола.
— Есть, товарищ директор. — Стебловский вскочил и прижал к животу блокнот с неуклюже набросанным чертежом какого-то неизвестного аппарата.
— Давай. И только не хныкать, а перестраиваться на ходу с большевистской смелостью и комсомольским задором. Кстати, что это у тебя там нарисовано?
— Вот именно. — Стебловский беглыми шажками подошел к столу и положил блокнот перед директором. — Схематично набросал чертежик...
— А еще для чего? — Ломакин смутно догадывался о подкопе.
— Для того же самого. — Стебловский потер ладони, и усики его, дернувшись кверху, стали похожи на зубную щетку. — Я не ради красного словца...
Ломакин покрутил головой, вырвал чертеж из блокнота и взмахом руки отпустил ободренного начальника снабжения.
— Что делать: жизнь есть жизнь... — вздохнул он и, увидев бесшумно вошедшего Стряпухина, сказал: — Замените это пойло. Мой батя был рядовым крестьянином-бедняком, но даже он называл такой чай фельдфебельским.
Ломакин отпустил всех, кроме Парранского и начальника тарифно-нормировочного бюро Аскольда Васильевича Хитрово.
Заложив четыре пальца правой руки за борт френча и оставив большой палец для жестикуляции, Ломакин зашагал по кабинету, говоря:
— Товарищи, нам указывают, что мы живем слишком шикарно. Отдельные рабочие зарабатывают больше наркомов. Мы делаем приборы, нас хвалят, но дорого выходит... Поглядите анализ. В трест пришли ушлые экономисты, наши, советские интеллигенты. Они доковырялись...
При этих словах Хитрово протер золотое пенсне, сморщил свое старческое лицо, что выражало повышенное внимание, и, вытянув шею, вгляделся в бумагу, которую Парранский небрежно взял из рук Ломакина.
— Как вы находите? — спросил Ломакин, отшагав положенное число шагов и взяв из рук вновь появившегося Стряпухина стакан горячего чая, черного как деготь.
— Анализ логичный, — сказал Парранский. — Для меня лично ничего нового в нем нет.
— Америку, значит, для вас не открыли? — кольнул Ломакин.
— Для меня? Не открыли.
— А вы? — вопрос был обращен к Хитрово.
— Я могу подходить только с профессиональных позиций, — изысканно начал Хитрово чуточку дребезжащим от волнения старческим голосом. — Это не только анализ треста, но и директива вышестоящих организаций. Направлена она, Андрей Ильич, — он поклонился Парранскому, — против существующего хаоса в трудовых взаимоотношениях. Надо проводить директиву в жизнь. Мне нравится крен. Мудрый крен! Ленин говорил о производительности труда...
Парранский поморщился, как от зубной боли.
Ломакин сказал:
— Аскольд Васильевич, мы знаем, что говорил
— Как вам угодно, — Хитрово встал. — Разрешите?
— Не обижайтесь, — сказал Ломакин, — захватите эту директиву и... проводите ее в жизнь.
Хитрово ушел.
— Почему же для вас, Андрей Ильич, нет в этом открытия Америки? — спросил Ломакин, устроившись поудобней на диване рядом с Парранским.
Парранский насторожился и еще резче подчеркнул свою независимость.
— Вероятно, вам, Алексей Иванович, посоветовали провентилировать мозги своему заместителю?
Ломакин добродушно ответил:
— Представьте, вы почти угадали. Может быть, потянут вас на повышение. Трест реорганизуется в объединение, прибавится несколько заводов...
— В контору я не пойду, — решительно заявил Парранский, — сочинять директивы меня не учили. Люблю производство и ни на что его не променяю. А что касается Америки, скажу: мною она давно открыта. Конечно, не раньше Христофора Колумба. — Склонив голову так, что бородка уперлась в галстук, он продолжал: — На мой взгляд, инстанции, как вы их называете, рановато берут за жабры рабочего. У человека естественная потребность побольше заработать, «пусть кровь из-под ногтей», как говорится, а вы его в оглобли...
Ломакин даже вспылил:
— Да вы же сами меня стыдили за вакханалию! Помните прием координатора?
— Минуточку. Я и сейчас против вакханалии, против рвачества, против технической кустарщины. Но колеса надо смазывать.
— Поскрипывают?
— Да!
— Деготку-побольше?
— Да. На оси, конечно,
— Ось — рабочий?
— А кто же? У нас вожжи.
Ломакин не мог усидеть на месте, быстро зашагал по кабинету.
— Так... Андрей Ильич, где же деготь? Где взять?
— Государство.
— Государство само ни одного яйца не снесет. Чтобы от него взять, нужно ему дать. — Ломакин решил перейти в атаку. — Вот вы Америки не открыли вслед за Колумбом. А знаете ли вы, что там рабочий производит почти в десять раз больше нашего рабочего при равных производственных условиях?
— Знаю. Давайте пофантазируем. Представьте себе такое положение: рабочий Иван Петров производит больше других, ну, хотя бы в семь-восемь раз.
— Если так, зачем же болтать о скрипе осей? — Ломакин неожиданно взъярился. — Себе я не могу позволить таскаться по кабакам, а у нас есть такие гусары среди рабочих, едят по кабакам шашлыки, цыгане их величают. Бешеные заработки!
— Извините, не у всех же...
— Не у всех. Так зачем рознь поселять? Помню, взяли мы парня, поставили его на операцию, когда еще термометрами Боме занимались. Окунает парень стекляшки в воск перед градуировкой, только и забот. Сколько выгнал в месяц? Шестьсот восемьдесят! Мальчишка только-только научился суппорт от простокваши отличать, а зашибает больше директора. Себестоимость до небес раздули. Заказчики щедрые? Так ведь заказчики-то нашинские, Парранский. Из одного кармана тянем, у одного папы. Немцы, что у нас работают, и то это поняли. Разводят в изумлении руками... — Ломакин устал, расстегнул ворот френча.