Гамаюн — птица вещая

Первенцев Аркадий Алексеевич

Марфинька была пьяна не от водки. Выпила она только одну рюмку, и то с отвращением — ради любимого Как отказать? Ее пьянило присутствие Жоры. Значит помнил о ней, если потянуло сюда. Как не отблагодарит^– лаской! Зачем упрекать, тиранить? Она не жалела красивых слов — только бы оттаяло его сердце.

— Говори, говори, — шепотом просил он. — Она совсем не такая, Марфинька. Я для нее... Собака я для нее. Верти хвостом, тащи добычу в конуру, гни горб для ее прихоти.

Слова вылетали комканые, вялые. Марфинька

торжествовала, ловила эти невнятные слова, словно ненароком оброненные в тишине полуосвещенной комнатки, до того крохотной и милой, что в груди щемило.

— Нельзя их любить, Марфа, нельзя. Гады! Азотная кислота... Капнет — и дырка до кости... Думал, подымусь возле нее, интеллигентка, а она во мне всю муть всколыхнула. Душа моя, Марфинька, взболтанная, мутная. Ни разу она меня не похвалила, не удивилась на меня. Она узкая. Драчовая пила. Если поставить ребром. А я просторный. Ты же знаешь меня, Марфа!

— Просторный ты мой, просторненький!.. Заблудиться в тебе можно, Жорочка, — отвечала Марфинька и, не осмеливаясь поцеловать в губы, осторожно прикасалась губами то к его лбу, то к волосам.

Запах табака и водки дурманил ее. Страшное для любви и дум время — полночь... Московская, улица не шумела вдали; ночной воздух, еще не остывший от дневного тепла мостовых и крыш, втекал через окно. Завтра вставать раньше света. Ничего! Не привыкать.

— Как она может тебя не понять! Мертвая она, значит, до любви. Спроси любую мою подружку, они скажут, какой ты красивый, Жора! Наташа и то... Теперь она с Николаем, а раньше...

При упоминании этих имен голова Жоры приподнялась с подушки, локоть уперся в колено, огонек вспыхнул в уголке глазного яблока.

— Наташа? Что раньше?.. Говори, прошу...

— Сам знаешь, сам...

Марфиньке не хотелось продолжать. Интерес Жоры к Наташе не случайный, она знает. Когда Жора замахнулся на нее разводным ключом, а Наташа не выдала его, немало пошумели в цехе, строили разные догадки. Потом все оказалось пустое, она вышла за Николая — и делу конец. Квасов ждал ответа, и небрежная улыбка появилась на его губах.

— Ты поругался с Николаем? — спросила Марфинька.

Квасов стиснул зубы, лицо его набрякло. Вот-вот он опять станет чужим, некрасивым.

— Наши мужские дела при нас, Марфуша, — с мрачной усмешкой процедил он. — Мы сами как-нибудь разберемся...

— Брат же он мне...

— Мало ли чего! Ты разрешишь еще?

Чтобы угодить любимому, Марфинька налила ему водки. Граненый стакан подрагивал в ее руке. Жора не сразу взял его, какими-то новыми глазами он смотрел на ее рабочую руку с неумело накрашенными ногтями, с заусеницами и несмываемыми следами тавота.

И неожиданно Жора потянулся к этой руке и, не беря стакана, прикоснулся к ней губами. Марфинька обмерла от страха. Стакан упал на пол. Она прижалась грудью к его плечу и безудержно разрыдалась.

— Чего ты, дурная?.. — ласково и как бы проснувшись от забытья, спросил Квасов и погладил голову Марфиньки. — Какие все

нервные стали...

Поцеловал ее в шею. В лицо пахнуло запахом не то курного угля, не то еще какой-то въедливой гари. Завод пропитал кожу Марфиньки. Невыносимо близка она ему сейчас. Жора запрокинул ее голову, жарко поцеловал в губы.

— Трудно мне, Жора, — сказала Марфинька, когда их порыв угас. — Я же тебя никак не неволила. Уступчивая я...

— Уступчивая, — согласился Квасов, пытаясь угадать, к чему она клонит.

Порыв уступает место осторожности. С этим вертким бабьем всегда нужно быть начеку. Чуть что — и промазал.

Марфинька продолжала:

— Как закрутила тебя эта, я стиснула сердце, сломила гордость. Ладно, решила, лишь бы тебе было хорошо... Чистенькая она, вертлявая, кольца у ней... Кофточки меняет. Одну, другую. Куда мне, Жора! А потом заметила: тяжело тебе с ней. Плохо. Со мной лучше. Как-нибудь дошли бы мы до разных кофточек, до... комфорта...

Чуждое слово резнуло Жору. Кто-то подкинул это слово, как камешек под ноги. Упало оно и будто покатилось, стукнуло в мягкую фанерную стенку.

— Ну? — попросил Квасов, поежившись и пощупав кадык.

— Со мной лучше бы тебе было, Жора. Мне — не знаю, а тебе — да... — Мучительная гримаса передернула ее лицо. — Зачем я такая уступчивая?!

— Что же теперь нам делать?

— Переходи ко мне, Жора!.. Я тебя...

Вылетело слово — и не поймаешь. Марфинька запнулась, судорожно сжала пальцы. Но что ж теперь будет? Она все стерпит, не обидится, раз уж это слово вырвалось.

Квасов не сразу ответил. Привстал с дивана, глубоко вздохнул и, промычав что-то неопределенное, поднялся в полный рост, загородив своим телом светлое пятно узкого окна.

Вместе с заслоненным лунным лучом погасла и вспыхнувшая надежда в сердце Марфиньки.

— Все вы одинаковые, — после тягостной паузы вымолвил Квасов. — Чуть что — «переходи ко мне!». А перейду, что будет?

— Ну, не уходи от нее, если нельзя. Вырвалось у меня!

— Вырвалось? — повторил он с пренебрежением. — Не могу уйти от нее, Марфа. Ждем мы, кажись, потомка. Сглупа... А потомок не завком, от него членскими взносами не отделаешься...

Рука Жоры потянулась к гвоздю, он нащупал кепку, смял ее в кулаке; хрустнул козырек.

— Все вы, девчатки, добрые, ласковые, услужливые. До поры до времени... А разомлеешь возле вас, окрутишься — слякоть одна: ревность, горшки, утюги, подгорелые пышки. Улыбка и та другой становится — кислая, прически будто хромоникелевая стружка, глаза не блестят, а мигают. Получку до копья вытряхнете из всех карманов...

— Не хочу я ничего от тебя, Жора, — остановила его Марфинька и приникла к нему всем своим податливым, телом. — Только счастья тебе желаю...

Но он стал уже прежним Жорой Квасовым, любимцем и баловнем, которому все трын-трава, властным «вожаком пережитков», как назвал его однажды на собрании шибко грамотный председатель завкома.