Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Образы ползущего с шахматовских полей тумана и чернобархатной ночи приобретают значение устойчивых обобщающих символов. Черный бархат – непроницаемая тьма неблагополучного времени, за которой можно только угадывать грядущее.
ИИз предварительных набросков возникают три стихотворения – «Слабеет жизни гул упорный…» (вошло в «Венецию»), «Все это было, было, было…» и «Кольцо существованья тесно…». В них сплетаются темы перевоплощения лирического героя в протекании времени, его «сиротливого странствия» из века в век и – повторяемости, «вечного возвращения» на пройденные пути.
Порою всматриваюсь жадноВ глубокий мрак – грядущий векЧто буду? Прах немой и хладный,Иль вновь – мятежный человек?Или проснусь в другой отчизне,Не в этой пасмурной стране,И памятью об этой жизниВздохну ль когда-нибудь во сне?Иль обновлю в грядущей жизниЛюбовь, и память и мечту?..Кем станет он в «другой отчизне» – гадает герой: потомком венецианского патриция, купца, рыбака или священника? Но это – греза, химера. Никуда не уйти из предназначенного тебе круга.
Нет! Все, что есть, что было, – живо!Мечты, виденья, думы – прочь!Волна возвратного приливаБросает в бархатную ночь!В написанных тогда же стихотворениях «Так. Буря этих лет прошла…» и «Дым от костра струею сизой…» впервые появляется словосочетание «страшный мир» – в буквально повторяющейся строке: «Забудь, забудь о страшном мире».
Но забыть невозможно: «Нет, не забуду никогда!» Страшный, но сущий мир обступает, теснит, затягивает в свой «безумный и дьявольский бал». Желтые дни, непроглядные ночи, промозглый туман, темные городские тупики, кабинет ресторана с исчерченными зеркалами и бутылкой вина, «визг цыганского напева» и вопли скрипок, продажные лобзанья, мучительная, бесплодная страсть, тревожные сны, призрак ушедшей молодости, усталый, стареющий юноша – alter ego лирического героя – такова образная ткань стихов, вошедших в «Страшный мир» – вступительный и важнейший раздел третьего тома блоковской лирики.
В терцинах «Песни Ада», которую Блок определил как попытку изобразить «инфернальность нашего времени» стилем Дантова «Ада» (Inferno), – те же воспоминания и сожаления, тот же «отцветший юноша».
Я на земле был брошен в яркий бал,И в диком танце масок и обличийЗабыл любовь и дружбу потерял.Где спутник мой? – О, где ты, Беатриче? —Иду один, утратив правый путь,В кругах подземных, как велит обычай,Средь ужасов и мраков потонуть…Однако с инфернальными,
Пройдет несколько лет – и Блок скажет, в ответ на упреки одной суетливой и претенциозной литературной дамы: «Я думаю, что вы меня совсем не знаете; я ведь никогда не любил „мечты“, а в лучшие свои времена, когда мне удается более или менее сказать свое, настоящее, – я даже ненавижу „мечту“, предпочитаю ей самую серую действительность».
Сказано с известным полемическим запалом, и не случайно слово «мечта» поставлено в кавычки. Мечта мечте – рознь. Зрелый Блок окрылялся свободной, творческой, открывающей будущее мечтой, но она влекла его именно к «самой серой действительности»: «Моя свободная мечта все льнет туда, где униженье, где грязь, и мрак, и нищета».
… А гул житейской суеты не утихал.
Осенью стало известно, что «Весы» и «Золотое руно» прекращаются. На смену им возник «Аполлон» – детище мелкого стихотворца и дельного художественного критика Сергея Маковского, знакомого Блоку с университетских времен. Это была чрезвычайно снобистская фигура, – пожалуй, ни у кого в Петербурге не было таких сверкающих пластронов и манжет, таких высоких воротничков. Маковский выпросил у Блока «Итальянские стихи», он же и забраковал две «Флоренции».
При «Аполлоне» было создано небольшое объединение поэтов и филологов под громким названием: Общество ревнителей художественного слова (в бытовом обиходе – «Академия»). Блока выбрали в совет общества вместе с Маковским, Вячеславом Ивановым, Брюсовым, Михаилом Кузминым и Иннокентием Анненским.
Анненский вскоре внезапно скончался, но Блок успел познакомиться с этим тончайшим лириком, в стихах которого нашел «невероятную близость переживаний». Анненский, в свою очередь, высоко ценил поэзию Блока, восторженно отозвался о ней в статье «О современном лиризме», которою открылся критический отдел «Аполлона». Блок навестил Анненского в Царском Селе, беседовал с ним о поэзии и античной литературе.
Какая досада, что жизнь не свела Блока теснее с самым глубоким и искренним поэтом русского символизма!
Встречи, визиты, парадные обеды, «Тристан» и «Фауст» в Мариинском театре, собрания в «Академии»… «Аполлон» заказывает Головину коллективный портрет своих главных сотрудников…
Но все литературные дела и отношения отступили перед событием, которого следовало ожидать и которое все же оказалось неожиданным.
3
В Варшаве умирал бывший демон, одинокий, озлобленный, мнительный.
И наконец – чахотку злуюСвоею волею нажил он,И слег в лечебницу плохуюСей современный Гарпагон…В последний раз отец и сын виделись весной 1909 года, на Пасху. Александр Львович пришел на Галерную и вдруг (впервые!) произвел хорошее впечатление. Если за год перед тем Блок писал матери: «Господи, как с ним скучно и ничего нет общего», то теперь – в совершенно другом тоне: «У нас был Александр Львович, которым обоим нам понравился своим умом, остроумием и наружностью Нибелунга».