Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
В нем не было решительно ничего от позы, рисовки, притворства, которыми так часто, пусть даже невинно, грешат люди, пользующиеся известностью. Вот один писатель рассказывает, как в далеком прошлом, замирая от смущения, он пришел к Блоку со своими полудетскими стихами: «Блок не задал мне ни одного трафаретного вопроса, он просто начал говорить со мною как с человеком, с которым часто встречался».
Он так естественно нес высокое звание поэта, живущего во всегдашней готовности к «священной жертве», что все наносное, мелкое, случайное в литературном обиходе просто проходило
Как-то он выступал вместе с молодой Ахматовой. Та очень волновалась (это было чуть ли не первое публичное ее выступление), боялась – будет ли иметь успех после Блока. Он сурово упрекнул ее: «Мы не теноры, Анна Андреевна!..»
Он не терпел самодовольства, чванства, легкомыслия, погони за дешевым успехом, твердо помнил и другим напоминал, что «служенье муз не терпит суеты», что писатель, каких бы размеров ни было его дарование, обязан думать «только о великом» и иметь ясное представление о нравственных и художественных ценностях.
Он жил святым убеждением, что само дело поэта, к которому он призван, требует, чтобы он «был именно таким, а не другим».
Как-то один стихотворец сказал, что Блок самим своим существованием в литературе мешает ему писать. Эти слова передали Блоку, – он не засмеялся, не отшутился, а отнесся серьезно: «Я его понимаю, мне мешает Лев Толстой».
Он был так бесстрашно и беспощадно правдив, что многих обескураживал своей прямотой. Всякий знает, как трудно сказать писателю в лицо, что ты на самом деле думаешь о его сочинениях. Блок это умел, как никто.
Избалованный успехом Леонид Андреев домогался у него отзыва о своей новой пьесе. Блок сказал коротко: «Мне не нравится». Андреев был несколько ошарашен, а Блок помолчал – и добавил: «Очень не нравится».
А вот еще прелестно-комичная сценка, как говаривал покойный М.М.Зощенко:
Блок при всей труппе Художественного театра обращается к К.С.Станиславскому:
– А я вчера, Константин Сергеевич, смотрел Пушкинский спектакль и видел вашего Сальери.
Лицо Станиславского начало расплываться в улыбку, – он ждал лестного отзыва. Но Блок продолжал:
– Это было очень плохо…
Наступила неловкая пауза, и Константин Сергеевич, продолжая улыбаться, забормотал в замешательстве: «Ради бога, ради бога!..»
И так всегда – и в большом, и в малом, прямо, отчетливо, «невзирая на лица», без малейшего желания позолотить пилюлю. Бесспорно, он имел право сказать в конце жизни: «Слов неправды говорить мне не приходилось».
… Так он жил, думая не о счастье, а о правде, все отдал творчеству, сделал свою жизнь искусством, оставил нам свою поэзию. «Ведь это же и есть сила искусства – превратить материал своей жизни в видение, доступное всем и всех волнующее» (Ю. Олеша).
У этого видения есть два лика: «самозабвение тоски» и «самозабвение восторга», «и отвращение от жизни и к ней безумная любовь», – и оно, это волшебное видение, порой оборачивается к нам то одним, то другим ликом – прежде чем предстать в своей единосущной и нераздельной цельности.
С одной стороны —
КакС другой —
О, я хочу безумно жить:Все сущее – увековечить,Безличное – вочеловечить,Несбывшееся – воплотить!Эти два знаменитейших стихотворения были написаны почти одновременно. И они полярны – по смыслу, идее, настроению. Какое из них шире, глубже, вернее раскрывает совестливую и мятежную душу поэта? Вопрос праздный. На то и полюсы, чтобы их было два.
Весь опыт мирового искусства говорит о том, что если художник верен действительной, а не придуманной жизни и сам живет по совести и правде, он не может, не в состоянии закрыть глаза на то темное и злое, что есть в жизни, но он должен, обязан верить, что в конечном счете победит светлое и доброе.
Этой верой жил Блок. «Великие художники русские – Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой – погружались во мрак, но они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке: ибо они верили в свет. Каждый из них, как весь народ, выносивший их под сердцем, скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто злобе. Но они знали, что рано или поздно все будет по-новому, потому что жизнь прекрасна».
Отчаянье, тучей наплывавшее на Блока, не вычеркнуть и не стереть. Без него он не был бы Блоком. Однако для понимания личности, характера и судьбы поэта значение решающее имеет другое – его вера в будущее человечества, в «новый век», и надежда на справедливый приговор потомства:
Простим угрюмство – разве этоСокрытый двигатель его?Он весь – дитя добра и света,Он весь – свободы торжество!Не сама жизнь, которая в существе своем прекрасна, томила и мучила поэта, а ее искаженное подобие – «тяжелый сон».
Жажда бытия как деяния и творчества (воплощения, вочеловечения), стремление постичь и одухотворить все сущее во имя должного – что перед этим угрюмство, навеянное «тоской небытия» – холодом и мраком, ложью и коварством страшного мира!
Прекрасны непреходящей, истинно человеческой красотой душа и сердце гениального поэта, его восприимчивость к бедам и радостям жизни, его сочувственная готовность разделить горе и страдание человека.
И в какие бы неизведанные, сокровенные глубины духа ни погружался Блок, его никогда не покидала вера в добро, свет и свободу. Все, чем он жил, все, чем мучился – мистику, надежды, отчаянье, «святую злобу», правду, – все переплавил он в поэзию подлинных, реальных человеческих чувств, пережитых им самим, испытанных его собственной душой. Поэтому так всецело веришь каждому его слову.