Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Этот тогда еще совсем юный, но особенно восторженный почитатель своего знаменитого дяди тоже зарисован в «Первом свидании»:
«Сережа Соловьев» – ребенок,Живой, смышленый ангеленок,НадСтоль рано, не по годам созревший Сергей Соловьев оказался неважным поэтом, запальчивым критиком и хорошим филологом, а под конец стал сперва униатским, потом православным священником.
У Сергея Соловьева был задушевный друг (на пять лет старше его), живший в том же доме Рахманова на углу Арбата и Денежного, Борис Бугаев, сын известного математика, профессора Московского университета, в недалеком будущем снискавший шумную известность под именем Андрея Белого.
Единственный в семье ребенок, плод неравного союза старого чудаковатого ученого и молодой капризной дамы, Боря Бугаев вырос, как и Саша Блок, в тепличной атмосфере, сгущенной вдобавок взаимной родительской ревностью. Заласканный женщинами – матерью, теткой, гувернанткой, он был крайне нервным, впечатлительным ребенком, баловнем и капризником, и эти качества остались при нем навсегда. Натура, одаренная чрезвычайно щедро, с проблесками гениальности, рано проникшийся сознанием собственной исключительности, он находился в постоянном состоянии душевного смятения и безотчетной истерики. Для него были наиболее характерны резкие метания, перепады настроения, вечная подозрительность, нестойкость в отношениях даже с самыми близкими людьми. Все это сказалось и в его повадках – преувеличенной любезности и вместе с тем «двойственности», неполной искренности. Он никогда не «выкладывался» весь, целиком и, по характеристике одного хорошо знавшего его человека, был «воплощенной неверностью».
В гостеприимной квартире Соловьевых Боря Бугаев был своим человеком. Именно здесь познакомили его с новейшей западной и русской литературой, с новой живописью, вообще занимались его философским и художественным воспитанием, поощрили его литературные опыты и помогли ему выпустить в свет первую книгу. Здесь он встречался со множеством интересных людей, успел побеседовать с Владимиром Соловьевым.
… Сквозной фантом,Как бы согнувшийся с ходулей,Войдет – и вспыхнувшим зрачкомВ сердца ударится, как пулей;Трясем рукопожатьем мыЕго беспомощные кисти,Как ветром неживой зимыКогда-то свеянные листья;Над чернокосмой бородойКлокоча виснущие космыИ желчно дующей губойРаздувши к чаю макрокосмы,С подпотолочной вышиныСквозь мараморохи и сныОн рухнет в эмпирию кресла, —Над чайной чашкою склонен,Сердит, убит и возмущенТем, что природа не воскресла,Что сеют те же господаАтомистические бредни,Что декаденты – да, да, да! —Свершают черные обедниОн – угрожает нам бедой,Подбросит огненные очи,И – запророчит к полуночи,Тряхнув священной бородой…Здесь же Боря Бугаев, еще в 1897 – 1898 годах, услышал от Сергея Соловьева про его петербургского кузена Сашу Блока, который подобно им пишет стихи, а кроме того, увлекается театром.
Долго таивший свои писания от всех, кроме матери, Блок по ее же совету стал посылать
Той же весной 1901 года, когда на стол Блока легла книга стихов Владимира Соловьева, он ближе познакомился с поэзией русских декадентов, о которой раньше знал понаслышке. Товарищ по юридическому факультету Александр Васильевич Гиппиус (тоже писавший стихи), с которым Блок близко сошелся, показал ему только что вышедший в свет первый альманах «Северные цветы». Он не замедлил приобрести эту книгу, и многое из помещенного в ней (например, драма Зинаиды Гиппиус «Святая кровь»), а особенно стихи Валерия Брюсова («И снова ты, и снова ты…», «Отрывки из поэмы») произвели на него сильное впечатление, окрасившись «в тот же цвет» – цвет соловьевской мистики.
Лето 1901 года, проведенное, как всегда, в Шахматове, Блок назвал «мистическим летом». Четвертого июня было написано знаменитое, уже вполне соловьевское по духу стихотворение с вкрапленной в него цитатой из Соловьева:
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —Все в облике одном предчувствуя ТебяВесь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,И молча жду, – тоскуя и любя.Июньские и июльские письма к Александру Гиппиусу, пересыпанные цитатами из Соловьева и соловьевскими терминами, полны душевного восторга и многозначительных намеков: «.. я в последнее время далеко не чужд прямо великолепных настроений, что прежде случалось редко»; «жизнь довольно полная, в высокой степени созерцательная и далеко не чуждая мистических видений, „непостижных уму“», «настроение, как видите, такое, что всякую мысль готов превратить в лирический стих. Очень радостное и очень напряженное».
Радостью и напряжением дышат новые стихи, которые сообщает он Гиппиусу:
Они звучат, они ликуют,Они живут, как в те года,Они победу торжествуют,Они блаженны, как тогда!Кто уследит в окрестном звоне,Кто ощутит хоть краткий мигМой бесконечный – в тайном лоне —И гармонический язык?Веселье буйное в природе,И я, причастный ей во всем,Вдвойне ликую на свободе,Неразлученный с бытием.Назвав Владимира Соловьева «властителем своих дум», он продолжает: «Есть и еще властители всего моего существа в этом мире, но они заходят порою в мир иной (конечно, в воображении моем и мыслях) и трудно отделимы от божественного».
Такие намеки, конечно, касались Л.Д.М., отношения с которой вступили в фазу решающую. «Любовь Дмитриевна проявляла иногда род внимания ко мне. Вероятно, это было потому, что я сильно светился», – записал Блок много лет спустя в дневнике. Там же – запись первостепенной важности: «Началось то, что „влюбленность“ стала меньше призвания более высокого, но объектом того и другого было одно и то же лицо». Того и другого, – заметим это.
Все смешалось и в душе, и в раздумьях Блока, и в его стихах: юношеская влюбленность – и сознание пророческой миссии, земной образ розовой девушки – и чудесный Лик, проступающий на огненном горизонте, «суетливые мирские дела» – и «виденья, сновиденья, голоса миров иных».
Подолгу скитается он на коне вокруг Боблова – ищет места, где происходили «свершения» его высокой мечты, неотделимой от юношеской страсти к розовой девушке. Он взял за правило сопровождать свои стихи пометами: «ante lucem» («до света») и «post lucem» («после света») – то есть до или после встречи с Л.Д.М. Прислушиванье к голосам из иных миров совмещается с продолжающимися театральными затеями: в Боблове готовится спектакль «для народа», – Блок играет в мелодраме Гнедича «Горяшие письма», в инсценировке апухтинского «Сумасшедшего» и в «Предложении» Чехова.
В августе Блок навестил Соловьсвых в Дедове, в их затененном разросшимися деревьями флигеле, тесно заставленном старинной мебелью, редкими книгами, яркими эскизами Ольги Михайловны и ее же перерисовками с полотен старых мастеров. На этот раз он уже не ухаживал за хорошенькой Марусей Коваленской, а вел серьезные разговоры, делился своими мыслями о поэзии и философии Владимира Соловьева.
Незадолго до него в Дедове побывал Борис Бугаев, именно здесь перекрещенный в Андрея Белого. (Выбор псевдонима был строго продуман. На языке соловьевцев символика белого цвета, заимствованная из. Евангелия и церковной литературы, значила многое: душевную чистоту, высокость помыслов, вообще – духовность. В таком значении эпитет «белый» применен и в юношеской лирике Блока.)