Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Репетиции зачастую затягивались до поздней ночи. Блок не уходил до конца, смотрел из партера или боковой ложи бельэтажа, никогда не вмешивался, но все подмечал и запоминал, чтобы сказать потом. И если имел свое мнение, был настойчив и неуступчив.
На сцене повторяется один и тот же выход – в пятый, в шестой раз. Блок морщится и чуть-чуть поводит головой, будто ему мешает воротник, на каждое неверно сказанное слово, на каждое неверное движение. Режиссер спускается в темный зал: «Ну, как, Александр Александрович, – ничего?..»
Он вникал во все мелочи… Вот он заходит в антракте к актрисе в уборную:
– Что с вами?
– Нездоровится…
– Мне заметно… движения рук вялые, нечеткие…
В другой раз актриса мерзнет в открытом платье. Блок озабочен, просит художника придумать какую-нибудь утепляющую деталь туалета – и не столько ради застывшей актрисы, сколько ради зрителя, которому разрешено не снимать верхней одежды: на сцене – знойная Испания, сады Аранжуэца, а героиня дрожит…
С жадным интересом присматривался Блок к новому зрителю. Шубы, шинели, папахи, валенки, вьется пар от дыхания… Блок в ложе, но неотрывно глядит не на сцену, а в зал – на усталых, полуголодных людей, может быть, никогда раньше и не бывавших в театре, а сейчас так напряженно внимающих пылкому маркизу Позе, так открыто сострадающих Дездемоне или Лиру.
Некоторые спектакли давали специально для красноармейцев и моряков, уходивших на фронты гражданской войны. На этот случай Блок писал вступительные речи и иногда сам читал их перед еще не поднятым занавесом.
Язык речей прост и возвышен.
«Вдумайтесь в то, что вы сейчас увидите. Легко ли, сладко ли жить той волчьей стае, которая осталась царствовать на земле после того, как погубила все доброе? Нет, такая жизнь – не жизнь… Рядом с этим злом и ложью – каким радостным светом сияют добро и правда! Разве не счастливее и не полнее была каждая минута короткой жизни этих юношей, преданных и замученных негодяями? Взгляните, какая у них легкая походка, как горят их глаза, как пламенны их речи!»
Это – о «Дон Карлосе».
Сейчас, прямо со спектакля, зрители уйдут на войну. А здесь, в выстуженном театральном зале, строгий человек в белом свитере под черным пиджаком говорит, что нет и не будет на свете более мощных орудий, чем литература и театр. Что перед ними любая пушка! И пока владеет людьми «боевой дух», чье сердце не откликнется на «громовой крик страдания, гнева и революционной мести», брошенный Карлом Моором: «На тиранов!»
Отклик и был мгновенным. Когда на сцене возглашали «Пули – наша амнистия!», в зале начиналась овация.
… В дни наступления Юденича вся труппа провожала на фронт рабочего сцены – молодого большевика Ивана Власова. Напутственное слово за всех сказал Блок. Слышался отдаленный гул орудийной пальбы. Тверской паренек в шинели не по росту стоял навытяжку, как в строю, перед первым поэтом России и слушал обращенные к нему слова мужества и веры.
Так запомнил эту сцену проводов один из провожавших.
А Иван Власов погиб в первом же бою…
3
Тяжело было жить и работать в Петрограде в эти годы. Вся страна переживала неслыханно трудное время, но в Петрограде разруха сказалась с особенно беспощадной силой. У бывшей столицы словно перерезали кровеносные сосуды… Лишения казались невыносимыми, и никто, конечно, не мог представить себе, какие чудовищные испытания переживет этот город двадцать два года спустя.
Под новый, 1919 год Блок записал: «Мороз. Какие-то мешки несут прохожие. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая от голоду. Светит одна ясная и большая звезда».
И
Петроград обезлюдел и затих. Исчезла толпа, заливавшая Невский. Изредка продребезжит трамвай, проскрежещет автомобиль. Озабоченные, некормленые люди бегут мимо заколоченных витрин, наглухо закрытых подъездов.
Словно еще темнее стали недвижные, стылые воды каналов. Плесневеют и рушатся их гранитные ложа, редеют узорные ограды, выпадают кирпичи, выцветают краски. Сквозь торцы и булыжник пробивается трава. С каждой опустошительной зимой все больше голых, обглоданных домов. Все, что может гореть, разобрано, растащено, распилено на дрова.
Зоркие художники запечатлели суровый облик и нищенский быт тогдашнего опустевшего, изголодавшегося, тифозного Петрограда.
В непролазных сугробах оборванные люди жмутся в очереди за хлебом… Собаки рвут павшую лошадь, – над ними вьется воронье… Тут же инвалиды на костылях… Какие-то старорежимные дамы неумело тащат салазки с дровами…
Зримое представление о скудном пайке дает знаменитый натюрморт Петрова-Водкина: ржавая селедка, горбушка землистого хлеба, две картофелины… Впрочем, селедку выдавали редко, а картошка была только мороженая.
Ощущение сдвинувшегося со своих опорных точек, расшатавшегося быта неплохо передал блоковский приятель В.Зоргенфрей, совершенно неинтересный в своих лирических стихах (здесь он рабски подражал Блоку) и весьма примечательный в стихах мрачновато-юмористического тона.
Крест вздымая над колонной,Смотрит ангел окрыленныйНа забытые дворцы,На разбитые торцы…В нише темного дворцаВырос призрак мертвеца,И погибшая столицаВ очи призраку глядится.Сумрак тает. Рассветает.Пар встает от желтых льдин.Желтый свет в окне мелькает.Гражданина окликаетГражданин:– Что сегодня, гражданин,На обед?Прикреплялись, гражданин,Или нет?– Я сегодня, гражданин,Плохо спал:Душу я на керосинОбменял.От залива налетает резвый шквал,Торопливо наметает снежный вал —Чтобы глуше еще было и темней,Чтобы души не щемило у людей.Однако не все, конечно же, опохмелялись подобной апокалиптикой.
Небывало, невиданно изменился великий город, глубокая печать разрушения и одичания легла на него. Но он стал и по-особому величествен и прекрасен. В нем образовалась какая-то торжественная пустота, и особенно ясно проступили в этой пустоте строгость и стройность единственной на всем свете гармонии камня, воздуха и воды. Не случайно на эти трудные годы пришлась новая волна любовного изучения невской столицы, глубокого постижения ее былей и мифов.