Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Театр поглотил Блока всего, без остатка. Он мог часами говорить о спектаклях и актерах, отдавая предпочтение петербуржцам перед москвичами, благоговел перед Далматовым, высоко ставил Савину и Яворскую. На первом месте была русская драма, но отдавалась дань и заезжим гастролерам – Сальвини, Тине ди Лоренцо.
Ему кружил голову самый воздух театра, где так причудливо смешано воедино большое с малым, героическое с житейским, высокая речь с запахом грима и пудры. Он мечтал: придет время – он сам станет актером-трагиком, и появится у него такой же массивный подбородок, как у Далматова, и такой же длинный, в рябинах, нос, как у другого его кумира – Бравича.
Тогда же началось увлечение декламацией.
Сбросив гимназический мундир, Блок пустился в «светскую жизнь». Летом он объезжал родственников, обитавших в Подмосковье В карелинском сельце Трубицыно, по соседству с тютчевским Мурановом, доживала свой век тетя Соня, старшая сестра бабушки Блока – бодрая и добродушнейшая старушка с романтической закваской в духе старых времен, – в молодости она вращалась в кругу Баратынских, Дельвигов, Аксаковых, Бакуниных, Тютчевых
Из Трубицына – в Дед во, где в летнее время собиралась большая, раздираемая внутренними распрями семья Коваленских во главе с третьей из сестер Карениных – деспотической и спесивой Александрой Григорьевной, известной детской писательницей. Дочь ее, Ольга Михайловна, была за Михаилом Сергеевичем Соловьевым, братом философа.
Их тринадцатилетний сын Сережа встречал своего троюродного брата в перелеске, у границ поместья. «Показался тарантас. В нем – молодой человек, изящно одетый, с венчиком золотистых кудрей, с розой в петлице, с тросточкой. Рядом – барышня…»
Впрочем, к барышням молодой человек относился строго. Маруся Коваленская – «просто довольно симпатичная девочка», с которой можно поболтать и погулять, даже «загуляться». Но через несколько дней она надоела «хуже горькой редьки», зато приехала ее подруга Эльза – «веселая и разбитная девчонка».
Разговоры и здесь вертелись вокруг театра, – готовился спектакль. Сашуре, как человеку уже многоопытному в этом деле, поручены были сразу три роли, и какие! – Самозванца, графа Дюбуа и Подколесина.
Между тем следовало подумать о будущем. Само собой разумелось, что нужно поступать в университет. Оставалось выбрать факультет. Без долгих раздумий, отчасти прислушавшись к желанию отца, Блок выбрал юридический – «как самый легкий». Юриспруденцией он нисколько не интересовался и ничего в ней не понимал.
К осени ему справили всю студенческую амуницию: тужурку – не из диагонали, как у всех, а из гладкого кастора, касторовую же шинель, щегольской темно-зеленый сюртук со светло-голубым воротником, несколько более высоким, чем полагалось… Студент был франтом.
Александра Андреевна, расставшись с Александром Львовичем, обязана была регулярно сообщать ему о здоровье, поведении и успехах сына. После окончания гимназии Блок взял эту обязанность на себя.
В первом же (октябрьском) письме в Варшаву он представил подробный отчет: «Теперешней своей жизнью я очень доволен, особенно тем, конечно, что развязался
Александр Львович очень ценил родственные отношения и настаивал, чтобы Сашура бывал у единственной его сестры – Ольги Львовны, бывшей замужем за директором Электротехнического института Николаем Николаевичем Качаловым. Семья Качаловых была большая и дружная, «здоровая, веселая, очень русская», дом – гостеприимный. В просторной квартире на Ново-Исаакиевской улице по субботам собиралось много молодежи – музицировали, пели, декламировали, танцевали.
Мальчиком Сашура бывал у Качаловых редко, по обязанности навещая по большим праздникам жившую в семье бабушку – Ариадну Александровну Блок. С осени 1898 года стал бывать регулярно. Особенно сблизился с кузиной Сонечкой – девушкой жизнерадостной и шаловливой, тоже только что окончившей гимназию, большой любительницей поэзии. Он даже отважился как-то прочитать ей свои стихи.
Среди милых, оживленных и радушных сверстников ему удавалось, впрочем не без труда, побеждать свою обычную скованность. На святках Качаловы и их друзья затеяли «колядку». Целая ватага, разучив украинские народные песни и хоры из «Ночи перед Рождеством» и «Русалки», разъезжала в так называемых «кукушках» (крытых дилижансах) по Петербургу, врывалась с криками и воплями в знакомые дома, исполняла свой репертуар и устремлялась дальше, набив припасенные мешки сластями и другими подарками.
Нелегко себе это представить, но Сашура Блок, одетый в украинский костюм, веселился не плоше других, только что не пел – из-за полного отсутствия голоса.
У Качаловых он и блеснул талантом декламатора. Читал охотно, не заставляя себя упрашивать. Коронными его номерами были монолог Гамлета «Быть или не быть?..» и «Сумасшедший» Апухтина, исполняя который, по тогдашней моде, надлежало рвать страсть в клочки.
Блок следовал моде. «Это было не чтение, а именно декламация – традиционно-актерская, с жестами и взрывами голоса». Знаменитого и, по совести говоря, порядком всем надоевшего «Сумасшедшего» он произносил сидя, монолог Гамлета – стоя, непременно в дверях. Заключительные слова «Офелия, о нимфа, помяни…» говорил, поднеся руку к полузакрытым глазам.
Вот портрет тогдашнего Блока, зарисованный по памяти свидетелем его светских успехов: «Всем было известно, что будущность его твердо решена – он будет актером. И держать себя он старался по-актерски. Его кумиром был Далматов, игравший в то время в Суворинском театре Лира и Ивана Грозного. Александр Александрович причесывался, как Далматов (плоско на темени и пышно на висках), говорил далматовским голосом (сквозь зубы цедил глуховатым баском)».
Он был очень хорош собой – со строгим матовым лицом, шапкой светлых (уже не золотистых, а скорее пепельных) кудрявых волос, безупречно статный, в прекрасно сшитом военным портным студенческом сюртуке, со сдержанными, точными движениями, изысканно вежливый…