Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Непьющий Женя тяжко захмелел от красного вина. Оно было, как записано в его дневнике, «терпкое, главное – с лиловатым отливом ночной фиалки, в этом вся тайна».
… В черновике только что дописанной поэмы «Ночная Фиалка» было сказано, что в жизни многое еще случится
под влиянием вина —Прекрасного напитка,От которого пахнетНочной фиалкой,Болотным дурманомИ сладким, захолодившим душу забвеньем.Символика Ночной Фиалки неоднозначна: это и ядовитый болотный цветок, и подернутый туманным флером женский образ – «Королевна забытой страны». В первом
Это сладкое болотное зелье, навевающее тяжкую дремоту, дурман, оцепененье. Значительную роль играла тут сама символика цвета: глубокие сине-лиловые и зелено-лиловые врубелевские тона означали на языке Блока темное демоническое начало, разлагающее современную жизнь и культуру.
Содержание символа раскрывалось через нищенский, убогий пейзаж петербургского пригорода, где «небо упало в болото».
Город покинув,Я медленно шел по уклонуМалозастроенной улицы…Прохожих стало все меньше.Только тощие псы попадались навстречу,Только пьяные бабы ругались вдали.Над равниною мокрой торчалиКочерыжки капусты, березки и вербы,И пахло болотом…Опустилась дорога,И не стало видно строений,На болоте, от кочки до кочки,Над стоячей ржавой водойПерекинуты мостики были,И тропинка виласьСквозь лилово-зеленые сумеркиВ сон, и в дрёму, и в лень…Но в оцепененье дремотного сна, навеянного Ночной Фиалкой, героем поэмы овладевает не только смутная память об утраченном прошлом, но и беспокойное предчувствие надвигающихся чудесных перемен, отчасти уже знакомое нам по наброскам поэмы «Ее прибытие».
Слышу, слышу сквозь сонЗа стенами раскаты,Отдаленные всплески,Будто дальний прибой,Будто голос из родины новой,Будто чайки кричат,Или стонут глухие сирены,Или гонит играющий ветерКорабли из веселой страны.И нечаянно Радость приходит,И далекая пена бушует.Зацветают далеко огни…И в зеленой ласкающей мглеСлышу волн круговое движенье,И больших кораблей приближенье,Будто вести о новой земле…Недаром весь образный антураж «Пузырей земли» и «Ночной Фиалки» состоит из устойчивых антитез: гиблое болото – и открытое небо, Колдун – и Весна, болотная «темная сила» – и ликующие «пляски осенние», пьяные бабы – и прекрасная Королевна.
4
В начале мая Блок уехал в Шахматове». Накануне он написал новому приятелю, юному поэту Владимиру Пясту: «С трудом могу представить себе, что кончил наконец (5 мая) курс, и, что всего удивительнее, по первому разряду. От этого пребываю в юмористическом настроении и с гордостью ничего не делаю… Нет на свете существа более буржуазного, чем отэкзаменовавшийся молодой человек!.. В деревне буду отдыхать и писать – и мало слышать о „религии и мистике“, чему радуюсь».
Кстати, и завершение курса
Александр Блок – Евгению Иванову (25 июня 1906 года): «Жара, сильные грозы и долгие дожди, а потом опять жара – так все время. Сыро и душно, но хорошо, и в природе все по-прежнему; так же по-прежнему и в душе – остаток и тоскливость после зимы (все еще!), страшная лень (писать и думать) и опять „переоценка ценностей“… Ужасное запустение, ничего не вижу и не слышу больше. Стихов писать не могу – даже смешно б них думать. Ненавижу свое декадентство и бичую его в окружающих, которые менее повинны в нем, чем я. Настал декадентству конец…»
Так оно все и было – сложно, запутанно, противоречиво: ощущение, что пришел декадентству конец, – и собственное врастание в декадентство, восторженное чувство вихря и огня – и настроения, близкие к отчаянью… И все же в главном и решающем уже были сделаны и вывод, и выбор: стрелка его компаса указывала путь через соблазны «лиловых миров» – к жизни, к людям, к их привычному горю и нечаянным радостям.
В конце июня 1906 года Блок обменялся несколькими письмами с Сергеем Городецким. Блоковские письма до нас не дошли, и об этом стоит горько пожалеть, ибо они, во всяком случае одно из них, были замечательными. Сам Городецкий назвал письмо Блока «самым важным, что совершилось за последнее время в литературе» и предрекал, что «его будут воспроизводить в историях литературы». (Тем более досадно, что Городецкий умудрился не сберечь ни этого, ни всех остальных блоковских писем.)
К счастью, кое-что из сказанного Блоком известно из ответного письма Городецкого. Оказывается, Блок говорил, что «искусство должно изображать жизнь» и «проповедовать нравственность», что дорога к большому искусству лежит «через реализм», что «последнее нужное произведение» – это «Фома Гордеев», что один только Горький владеет неким «секретом» творчества. Вместе с тем Блок не верил, что кто-нибудь из символистов напишет что-либо «нужное», а относительно себя самого впадал в тяжкое сомнение, думая, что он – «не писатель». Впрочем, немного позже, в августе, в другом письме к Городецкому он сказал нечто прямо противоположное: «Хочу, чтобы Россия услышала меня».
Простодушный семейный летописец – тетушка Марья Андреевна записывает в дневнике (тот же август 1906 года): «Сашура говорит о величии социализма и падении декадентства… За общественность, за любовь к ближним». И через несколько дней еще: «…говорит, что все больше склоняется к социализму, а если останется, обленится и все пойдет прахом».
Что значит – останется? Где останется?
Имелся в виду уход из-под крыла матери. Разговоры об этом начались еще весной.
Блоки решили отделиться и зажить самостоятельно. Известную роль сыграли при этом нелады между Любой и Александрой Андреевной, но инициатива ухода принадлежала Блоку. Сама Люба неохотно расставалась с хорошо налаженным, комфортабельным бытом барской квартиры с кухаркой и горничной, с вышколенными и расторопными денщиками.
Было найдено скромное жилье в только что отстроенном доходном доме на тихой Лахтинской улице Петербургской стороны, в памятных Блоку местах – в двух шагах от Введенской гимназии. Чтобы досушить стены, квартиры отдавали за полцены. Блокам это оказалось по средствам. Второго сентября они переехали.
Пятый этаж, темноватая лестница, три небольшие комнаты, окна – в глубокий и узкий колодец двора. Виден небольшой кусок холщового петербургского неба…
Александра Андреевна восприняла уход сына, как и следовало ожидать, трагически. Он утешал ее как мог (в письме): «Я хочу, чтобы ты всегда определенно знала, что я ни минуты не перестаю тебя любить по-настоящему. Также, не знаю – по-настоящему ли, но наверно я люблю Францика и тетю. Относительно Любы я наверное знаю, что она тебя любит, она об этом говорит мне иногда просто. Я хочу, чтобы эти простые истины всегда сохранялись и подразумевались, иначе – ненужное будет мешать».