Гамлет XVIII века
Шрифт:
– Маменька! – воскликнул он, вскакивая при ее появлении. – Да как вы изменились! Что с вами?
– Со мной то, что родной сын в гроб меня вколачивает, – начала Лидия Алексеевна, с трудом шагнув к стулу и упав на него. У нее хватило сил, чтобы дойти только до его двери, дольше держаться на ногах она не могла. – В гроб, – повторила она и, чувствуя, что не сможет говорить долго, прямо перешла к делу. – Сегодня в ведомостях пропечатано о твоем назначении в Петербург и о прочих к тебе царских милостях.
– Да, так пожелал государь.
– Один ли государь?
– Кто
– А ты не знаешь?
Денис Иванович стоял перед матерью и испытывал одно лишь мучительное чувство жалости к ее болезненному, изменившемуся виду. Он знал, что для того, чтобы не раздражать ее еще, нужно было коротко и ясно отвечать на ее вопросы, и старался делать это.
– Не знаю, маменька! – произнес он.
– Послушай, Денис, ты затеял подлую штуку. Ты пошел против матери и, чтобы добиться своего, не пожелал быть разборчивым в средствах. А знаешь ли ты, зачем тебя женят на Лопухиной? Я пришла, чтобы открыть тебе глаза. Ты по простоте не понимаешь... Не будет тебе моего благословения на этот брак. А если ты думаешь обойтись без моего благословения, так знай, что тебя женят...
– Да меня вовсе не женят, маменька!
– Как не женят?
– Так! Я не хочу жениться на Лопухиной, уверяю вас.
– Лжешь! Лжешь перед своей матерью!.. Вот до чего дошло! – Лидия Алексеевна взялась за виски и с неподдельной скорбью протянула, закачав головой: – Радович, мой сын, и лжет! Не было еще лгунов среди Радовичей!
– Маменька, клянусь вам, я не лгу... Я могу доказать это.
– Как же ты докажешь, когда все явно говорит против тебя? Или ты уж так прост, что сам ничего не видишь и позволяешь одурачивать себя? Но тогда зачем же ездишь к Лопухиным, зачем?
– Маменька, уверитесь вы, если я вам открою один секрет? Но только вам... и поклянусь?..
– В чем?
– В том, что если бы я женился на ком-нибудь, так это была бы не Анна Петровна, а другая... совсем другая...
– Другая?
– Довольно вам?
– Нет. Кто она, эта другая?
– Маменька, не заставляйте!
– Говори!
– Оплаксина Валерия, племянница Анны Петровны, – поспешно выговорил Денис Иванович, видя, что мать пошатнулась и с трудом втянула в себя воздух, задыхаясь.
– «Старое диво»? – вырвалось у Лидии Алексеевны.
– Маменька, если бы вы знали, какая у нее душа!.. Но только я никогда не женюсь, потому что это невозможно. Она говорит, что браки совершаются на небесах.
Лидия Алексеевна глубоко и легко вздохнула.
– И ты говоришь все это искренно?
– Клянусь вам.
– Что ты ни на ком, кроме девицы Оплаксиной, не женишься?
– Клянусь вам!
– Ну, хорошо, Денис Иванович, не отрекайся и сдержи свою клятву!
ГЛАВА XIX
Анна Петровна Оплаксина сидела с Валерией, окруженная своими дворовыми, крепостными девками, в большой, светлой, выходившей окнами во двор, последней комнате занимаемого ею домика. Все были заняты – и сама Анна Петровна, и Валерия, и девицы усердно постукивали коклюшками, плетя кружева.
Особенно
Никто не знал, что кружева, которые постоянно продавала в пользу бедной старушки Анна Петровна своим знакомым, то есть всей Москве, были сработаны здесь, у нее, под ее и Валерии руководством. Анна Петровна не лгала: деньги шли действительно в пользу бедной старушки, но этой бедной старушкой была она сама, Анна Петровна.
Никто не знал, какова была жизнь Оплаксиной, и никто из так называемого «общества» не подозревал, что она куска недоедала, чтобы были сыты ее «детки», как называла она своих крепостных. Даже Валерию часто обделяла она, говоря, что «ты своя, родная, а они (то есть крепостные) Богом мне поручены и за них я Ему ответ должна дать!» И Валерия вполне соглашалась с нею и охотно переносила лишения.
У Анны Петровны под Клином была деревенька в пятьдесят две души мужского пола, и доходы, получаемые ею оттуда, оказывались крайне скудными, потому что оплаксинские крестьяне не знали, что такое барщина, и платили, или, вернее, никогда полностью не доплачивали положенного на них до смешного малого оброка. Зато, правда, все они жили в избах под тесовыми крышами, и сердце Анны Петровны радовалось, когда она после утомительного пути на своих, на долгих, подъезжала к своему Яльцову и издали показывались эти блестящие на солнце, новые, как золото, и старые, как серебро, крыши. Одно, что делали аккуратно мужики Анны Петровны, – праздновали день ее рождения, приходившийся на десятое июля. Тут они являлись с приношениями яиц, огурцов, творогу, масла и деревянных ложек, и Оплаксина, до слез тронутая этими подарками, отдавала последнее на их угощение.
Дворовых в городе из мужчин было у нее всего трое: кучер, ходивший за парой ее курчавых низкорослых деревенских лошадок, выездной и старик-дворецкий. Остальной штат ее составляли девушки, которых она поила, кормила, выдавала замуж и у всех у них крестила потом и лечила детей; впрочем последнее больше было делом Валерии.
Домик, занимаемый Анной Петровной в Москве, хотя очень небольшой, но все-таки приличный, нанимала она сверх своих средств, и вела внешне достойную жизнь для поддержания имени Оплаксиных, отказывая на самом деле себе во всем и целыми днями работая вместе с Валерией над кружевом, продажа которого позволяла ей кое-как сводить концы с концами.
Екатерина Николаевна Лопухина оставила у себя кружево, но денег не заплатила, и это беспокоило Анну Петровну.
– Валерия, – проговорила она, отрываясь от работы, которая шла у нее по-старчески, уже не так, как прежде, – что ж это, Екатерина Николаевна насчет денег-то?
– Ну что ж, отдаст! – успокоила ее Валерия, быстро перебирая коклюшки своими тонкими, бескровными пальцами.
– То-то отдаст! Ведь яичко дорого в Юрьев день!..
Несколько работниц не стесняясь фыркнули.