Ган Исландец
Шрифт:
Вдова Стадт питала к своему ребенку странную смесь ужаса и нежности. Иной раз она сжимала его в своих материнских объятиях, как единственное существо, привязывавшее ее к жизни; другой раз она с отвращением отталкивала его от себя, призывая Каролля, своего дорогого Каролля. Никто в мире не знал какие муки испытывало ее бедное сердце.
Жиллю исполнилось двадцать три года. Он увидал Гут Стерсен и влюбился в нее до безумия. Гут Стерсен была богата, он беден. Тогда отправился он в Рераасс, чтобы сделаться рудокопом и разбогатеть. С тех пор мать ничего не слыхала
Раз ночью сидела она за прялкой, доставлявшей ей пропитание, у едва мерцавшего ночника в хижине, стены которой — немые свидетели таинственной брачной ночи, — так же состарились, как и Люси в уединении и печали. С тревогой думала она о своем сыне, хотя его присутствие, столь сильно желанное, напомнит ей, а быть может и причинит новые огорчения. Эта бедная мать любила своего сына, несмотря на всю черствость его натуры. Да и могла ли она не любить его, вынеся для него столько страшных мучений!..
Поднявшись с своего места, она достала из старого шкафа распятие, заржавевшее в пыли. Одно мгновение она смотрела на него с мольбой, потом вдруг с ужасом отбросила от себя:
— Молиться! — прошептала она. — Как будто я могу молиться!.. Несчастная! Ты можешь молиться только аду! Аду принадлежит твоя душа!
Она погрузилась в мрачное раздумье, как вдруг кто-то постучал в дверь.
Это обстоятельство не часто случалось с вдовой Стадт, так как уже с давних пор, благодаря странному образу ее жизни, в деревне Токтре сложилось мнение, что она знается с нечистой силой. Оттого никто не подходил к ее хижине. Странные предрассудки того века и невежественной страны! Своими несчастиями она составила себе славу колдуньи, подобно тому, как смотритель Спладгеста прослыл колдуном за свою ученость!
— Неужели это вернулся мой сын? Неужели это Жилль! — вскричала она, бросаясь к двери.
Увы! Надежда ее не сбылась. На пороге двери стоял малорослый отшельник, одетый в грубую шерстяную рясу с опущенным на лицо капюшоном, из под которого виднелась только черная борода.
— Святой отец, — спросила вдова, — что вам нужно здесь? Вы не знаете в какое жилище вы забрели.
— Неужели! — возразил хриплый, слишком знакомый голос.
Сбросив перчатки, черную бороду и капюшон, он открыл зверское лицо, рыжую бороду и руки, вооруженные отвратительными ногтями.
— О!.. — вскричала вдова и закрыла лицо руками.
— Это что такое? — закричал малорослый. — В двадцать четыре года ты не привыкла к мужу, на которого должна будешь смотреть всю вечность?
— Вечность!.. — пробормотала она с ужасом.
— Слушай, Люси Пельнир, я принес тебе вести о твоем сыне.
— О моем сыне! Где же он? Зачем он не пришел сам?..
— Он не может.
— Но говорите же, — вскричала она, — благодарю вас, увы! Вы тоже можете принести мне радость!
— Я действительно принес тебе радостную весть, — продолжал малорослый глухим голосом, — ты слабая женщина и я изумляюсь, как могла ты произвести на свет такого сына! Радуйся же! Ты опасалась, что твой сын пойдет по моим следам: теперь не бойся этого.
— Как! — вскричала мать, вне себя
С мрачной усмешкой смотрел отшельник на ее радость.
— О, он совсем переменился, — сказал он.
— Так зачем же он не спешит в мои объятия? Где вы видели его? Что он делает?
— Он спит.
Увлеченная радостью, вдова не примечала ни зловещего взора, ни страшной насмешки слов малорослого.
— Зачем же вы не разбудили его, зачем не сказали ему: Жилль, иди к твоей матери?
— Он крепко спит.
— О! Когда же он придет? Скажите мне, умоляю вас, скоро ли я увижу его?
Ложный отшельник вытащил из под полы рясы чашу странного фасона.
— Ну, вдова, — сказал он, — пей за скорое возвращение твоего сына!
Мать вскрикнула от ужаса. Это был человеческий череп. В страхе отступила она и не могла выговорить слова.
— Нет, нет! — закричал вдруг малорослый страшным голосом, — не отвращай твоих взоров, смотри. Ты спрашивала, скоро ли вернется твой сын?.. Смотри, говорю тебе! Вот все, что от него осталось.
При красноватом свете ночника он поднес к помертвевшим губам матери голый, высохший череп ее сына.
Столько уже бедствий истерзали душу несчастной женщины, что это новое горе не могло ее доконать. Она устремила на свирепого отшельника пристальный, тупой взгляд.
— О, смерть!.. — тихо прошептала она, — смерть!.. Дайте мне умереть.
— Умирай, если хочешь!.. Но, Люси Пельнир, вспомни Токтрейский лес, вспомни день, когда демон, завладев твоим телом, отдал душу твою аду! Я демон, Люси, а ты моя супруга на веки! Теперь умирай, если хочешь!
В этой стране предрассудков и суеверий, существовало поверие, что нечистая сила является иногда в людской среде, чтобы сеять в ней преступление и бедствия. Такою ужасною славою пользовался один из знаменитых разбойников, Ган Исландец. Было также поверие, что женщина, сделавшаяся, чрез обольщение ли, или насильно, жертвою этого демона в образе человеческом, непреложно обрекается за это несчастие делить с ним проклятие.
Событие, о которых отшельник напомнил вдове, казалось возбудили в ней мысль об этом.
— Увы! — сказала она печально, — я не могу даже избавиться от существования!.. Но в чем виновата я? Возлюбленный Каролль, тебе известно, что я невинна. Что может сделать слабая девушка против насилие демона!
Глаза ее сверкали безумием, бессвязные слова казалось происходили от конвульсивного подергивание губ.
— Да, Каролль, — продолжала она, — с того дня я лишилась чистоты и невинности, а демон еще спрашивает меня, помню ли я этот страшный день?.. Дорогой Каролль, я никогда не изменяла тебе; ты пришел слишком поздно; я была его прежде, чем стала твоею, увы!.. Увы!.. И за это я обречена на вечные мучения. Нет, я не соединюсь с тобой, с тобой, которого оплакиваю. Что принесет мне смерть? Я пойду за этим чудовищем в мир подобных ему существ, в мир окаянных грешников! Но что сделала я? Мои несчастия в этой жизни вменятся мне в преступление в жизни будущей.