Гангутцы

Рудный Владимир Александрович

— Я сам пойду с пограничниками. Это важно во всех отношениях. У гарнизона после гранинских успехов руки чешутся, все рвутся в бой. Надо нам развивать боевой порыв, это как раз то, что требовал от нас комфлот, да и директива адмирала Исакова того же требует…

Посетив в июле Гангут, командующий флотом ознакомил Кабанова с директивой Ставки главнокомандующего Северным и Северо-Западным направлениями фронта.

Ставка требовала, чтобы гарнизоны островов Эзель, Даго, Осмуссаар и полуострова Ханко дрались до последней крайности, даже в условиях полного окружения.

Ставка напоминала, что каждый солдат, пушка, танк, самолет, корабль, использованный противником против островов и полуострова Ханко, есть силы и средства, оттянутые с главного направления, что способствует успеху Красной Армии. В свою очередь, успех на главном направлении

решит судьбу врагов и тем самым освободит из окружения гарнизоны островов и Ханко.

Гангутцы старались сделать все, чтобы отвлечь на себя силы врага и улучшить свои позиции. Отряд, сформированный в дивизионе Кудряшова и в бригаде Симоняка, захватил с восточной стороны побережья четыре острова. Летчики малыми силами действовали так, будто не две эскадрильи, а весь полк находился на полуострове: в один из июльских дней они уничтожили в воздухе и на земле одиннадцать вражеских самолетов, и это — взлетая и садясь на свой аэродром под яростным обстрелом. Надо сейчас всех строителей, освобождающихся от сооружения флагманского командного пункта, железнодорожных позиций, подземного госпиталя, каждого работоспособного человека бросить на помощь летчикам, строить подземные укрытия для машин…

«Это ли не помощь Большой земле, — размышлял Кабанов. — Но нельзя зарываться. Надо, нанося противнику удары, избегать напрасных потерь».

А Бенгтшер — не лежала душа к этой вылазке. Остров далек, удержать его трудно. Да и есть ли смысл распылять силы в такие тяжелые дни, когда обстановка на Балтике ухудшается? Таллин обойден. Гитлеровцы вышли на берег Финского залива и развернулись веером на восток и на запад, на Ленинград и на Таллин. Они охотятся за боевым ядром флота. Не понадобятся ли еще силы Гангута в помощь главной базе?..

Лезть на далекую скалу, не имея кораблей для поддержки, — огромный риск. У финнов в шхерах, кроме броненосцев, — канлодки, сторожевики, возможны и германские корабли — не «эскадре Полегаева» же с ее сорокапятками воевать против такой боевой силы. Вот если удастся тихо высадиться, взорвать маяк и уйти, как предлагают пограничники, тогда можно и рискнуть.

Скрепя сердце Кабанов разрешил провести вылазку, ограничив ее задачу: только разрушить маяк и уничтожить корректировочный пост. За это взялись пограничники. Перебросить их на Бенгтшер Кабанов поручил «эскадре Полегаева» — так теперь гангутцы называли боевую флотилию, созданную под командой капитана второго ранга Михаила Даниловича Полегаева.

Крупных кораблей Гангут не имел. Флот вел бои у Таллина и балтийских островов. В распоряжении гангутцев остались несколько торпедных катеров, «морские охотники», мотоботы, буксиры, барказы с керосиновыми двигателями. Пришлось пересмотреть кое-какие привычные взгляды на боевые качества того или иного корабля. Торпедные катера исполняли на Ханко обязанности линкоров. О катерах МО гангутцы говорили «наши крейсера». Мотоботы называли «легкими силами», а роль «москитной флотилии» играли всевозможные шаланды, моторки и шлюпки. Суденышки, которые в ином порту десятками стоят без дела и, во всяком случае, не принимаются в расчет как военная сила, гангутцы вооружили и ценили на вес золота. Для плавания в шхерах это был самый подходящий маневренный флот; десантные отряды самостоятельно обзаводились таким флотом, захватывая в бою катера и моторные шлюпки. Но «эскадра Полегаева» действовала не только в шхерах. В штормы, в любую непогоду она ходила в открытое море, к далеким островам.

Выход «охотников» с диверсионной группой назначили на два часа ночи.

В полночь Расскин прилег на железной койке в каюте флагманского командного пункта, строго наказав вестовому разбудить его ровно в час тридцать, чтобы поспеть в порт.

Кабанов смолчал. В конце июля пришел приказ о введении института комиссаров — тяжко на фронте, если ввели комиссаров, как в гражданскую войну. Расскин стал комиссаром базы, Кабанов не мог запретить ему идти в десант. Но и допустить не мог. Он за эти месяцы оценил силу и ум своего комиссара, так похожего на его комиссаров времен революции, но смотрел на него уже не теми юношески восторженными глазами, как на тех, революционных комиссаров. Зрелость военного человека, много повидавшего за два десятка лет боевой службы, помогала Кабанову разбираться, где — разумный риск, а где — горячность. Нельзя комиссару тридцатитысячного гарнизона идти в диверсионный рейд с тридцатью бойцами. Тем более что командир подобран

опытнейший — немолодой уже старший лейтенант, обычно на заставах обучающий других командиров самому сложному, что есть в пограничной службе; Губин сказал, что старший лейтенант Курилов не только сам не растеряется, но все подготовит так, что при любых обстоятельствах в диверсионной группе найдется ему замена, и не одна; комиссар тоже как будто сильный — старший политрук Румянцев. Губин сказал, что этот политрук не из болтунов, сам поведет в атаку. Вот ему и вести в дело своих пограничников, нечего туда соваться комиссару гарнизона…

Кабанов убедил Расскина прилечь перед вылазкой, спокойно выслушал, как комиссар приказал вестовому разбудить его в час ночи, и вышел из каютки. Вестового он поманил за собой, приказал доложить ему, когда Расскин заснет, а потом — исчезнуть с ФКП до утра. У каютки, где спал Расскин, Кабанов поставил часового, приказав:

— Комиссара не будить. Никого к комиссару не допускать.

Кабанов зашагал к оперативной комнате, где сидели штабники, и уже с порога бросил часовому:

— И самого комиссара не выпускайте. Отвечаете мне за него головой.

Кабанов приказал Барсукову перенести выход катеров на час тридцать и передать Полегаеву, чтобы в порт за Расскиным не заходил.

В назначенный час из бухты Пограничной на Густавсверне вышли три катера — «Двести тридцать восьмой», «Триста одиннадцатый» и «Триста двенадцатый». «Двести тридцать девятый» лейтенанта Терещенко остался в резерве.

Взвод пограничников Павла Курилова шел на «Триста двенадцатом» лейтенанта Ивана Ефимова. Взрывчатку — глубинные бомбы для разрушения маяка и подрывников, обученных обращению с ними, погрузили на «Триста одиннадцатый» Петра Бубнова, оба катера — овровские, пришедшие на Гангут перед самой войной, они уже прославились при поддержке десантов Гранина, и матросы умели тихо высаживать десантников так, чтобы те, как говорится, и ног не замочили.

По плану, разработанному Барсуковым, Ефимов выбрасывал десант с небольшой долей взрывчатки, десант захватывал скалу, готовил подрыв склада с боеприпасами и штурмовал маяк. Зеленой ракетой десантники должны были дать знать, что все в порядке, катер Ефимова — отходит, а на его место подходит катер Бубнова, матросы скатывают на берег глубинные бомбы, высаживают подрывника и отходят.

Нельзя было держать у скалы несколько катеров. В штабе понимали, что скала пристреляна финскими батареями и катера должны сохранять свободу маневра.

Третий катер шел к острову головным, потому что он был пограничный катер и лучше других его командир знал этот район, «Двести тридцать восьмой» лейтенанта Виктора Беляева по замыслу оставался возле Бенгтшера дольше других; ему ждать красной ракеты десантников — «задание выполнено», снимайте.

Подойти к острову и снять десант после боя — самое трудное дело, ясно же, как божий день, и потребуется отвага, искусство, быстрота реакции и действий от всех на катере — от командира до любого матроса. Тридцать один человек в группе — тридцать одного надо принять на борт; будут убитые, раненые, но матросы не оставляют на чужой земле ни раненых, ни убитых, об этом суровом законе гангутских десантов знали уже во всех частях полуострова, и экипаж «Двести тридцать восьмого» тоже это знал. Либо он вернется с десантом, либо не вернется совсем. Тридцать один человек — всех, каждого, знали матросы катера в лицо, но перед выходом, не говоря ни слова, матросы беляевского катера нашли мгновения в плотно расписанном службой времени, чтобы еще разок вглядеться и запомнить все эти родные лица самых отважных в пограничном отряде людей. И уж можно было надеяться, что кладовщика взвода связи Балубу никто не спутает с сержантом Балабой, стрелка Величко с пулеметчиком Щеткой, Волдырева с Бондаревым, Козуба с Кострицей, Луцика с Кибисом, одного фельдшера с другим — Малярчиков, его взяли, конечно, в десант, ветеринар, а Давыдов — доктор настоящий, ему доверено даже увольнительные подписывать, хоть и жмот он в этом деле; Слюсарь, Обиход, Горячев, Шевцов, Ситник, Филатов, Колосков, Ваня Хренов, Саша Блинов, Вишневецкий, Подольный, Панкратов, Константинов, Науменко, радист Мелихов, лейтенанты Кагалов и Беликов, командир и комиссар, — люди, собранные со всей России, со всего нашего Союза, у каждого из которых были в запасе такие пограничные истории, что любой мальчишка заслушался бы, эти люди шли в бой, и каждый из них был матросам катера в эти часы дороже всех людей на свете.