Ганнибал
Шрифт:
В этой обстановке Магон Баркид обратился к карфагенскому совету с настоятельным предложением еще раз выслать ему подкрепления, для того чтобы, с одной стороны, не допустить отпадения Гадеса и, с другой, пользуясь трудностями римлян, возобновить борьбу за Пиренейский полуостров [Ливий, 28, 31]. Однако вместо подкрепления Магон получил приказание переправить флот из Гадеса в Италию, там навербовать сколь возможно больше галлов и лигуров и идти на соединение с Ганнибалом. Для этого ему были доставлены средства из государственной казны; кроме того, и сам Магон взыскал с гадитан сколько мог, ограбив их городскую казну, храмы и заставив всех частных лиц отдать золото и серебро. По дороге Магон подступил с моря к Новому Карфагену, однако взять его не сумел и, потерпев серьезный урон, вернулся к Гадесу [Ливий, 28, 36]. Но в Гадес его не пустили. Выманив из города магистратов и казнив их, Магон отправился к Питиусским островам, где находилась старинная карфагенская колония, а оттуда на Балеарские острова, надеясь там перезимовать. На большем из островов
О действиях Ганнибала в этот период источники ничего не сообщают, вероятно, потому, что он, ожидая благоприятного поворота событий, который позволил бы ему перейти в наступление, ничего не делал. Потеря Испании должна была еще больше углубить в нем то состояние безысходности, которое охватило его после битвы при Метавре и гибели Гасдрубала Баркида. Теперь можно было предвидеть, что Сципион, который и не скрывал своих намерений, постарается перенести войну в Африку. Устранить эту угрозу могла только новая активизация военных действий в Италии.
Весной 205 г. Магон Баркид высадился в Италии, имея 12 000 пехотинцев и 2 000 всадников, занял без боя Геную и заключил союз с лигурийским племенем ингаунов. Впечатление было такое, что снова начинается война, которую два года назад пытался вести на севере Гасдрубал Баркид. Именно так это событие было воспринято в Риме: проконсул Марк Ливий получил приказание занять Аримин, а Марк Валерий Лэвин повел легионы в Арреций [Ливий, 28, 46]. Однако Ганнибал никак не реагировал на происходящее, может быть, потому, что его воины страдали от чумы и голода. Но ведь если бы он питал какую-то надежду на успех, он должен был хотя бы попытаться соединиться с Магоном. Однако ничего подобного не произошло. Лето Ганнибал провел у храма Юноны Лацинийской. Там он воздвиг жертвенник с надписью на пунийском и греческом языках, в которой рассказывал о своих деяниях [там же]. На эту надпись, до нас, к сожалению, недошедшую, ссылается, как уже говорилось, Полибий. Может быть, Ганнибал сделал это, почувствовав, что для него уже наступило время подвести итоги своей жизни, целиком отданной борьбе с Римом. Во всяком случае, если экспедицию Гасдрубала Баркида Ганнибал встретил с нетерпеливым ожиданием помощи и перелома в войне, то к высадке Магона Баркида он отнесся индифферентно, скорее всего потому, что не ожидал от нее сколько-нибудь заметных изменений в военно-политическом положении, в ходе войны в Италии. И если так, то Ганнибал не ошибся в своих оценках.
Несмотря на тревогу, которую вызвало появление Магона в Италии, экспедиция в Африку не была отложена. Правда, Сципиону пришлось столкнуться с сопротивлением весьма влиятельных кругов — старых врагов Корнелиев, и прежде всего с возражениями Фабия, когда этот вопрос рассматривался в сенате. Конфликт наметился сразу же по возвращении Сципиона из Испании. Его отчет о боевых операциях на Пиренейском полуострове (сколько раз победил неприятеля, сколько городов силой отнял у врагов, какие народы подчинил римской власти) сенат слушал в храме Беллоны за городской стеной, поскольку Сципион надеялся получить триумф и даже делал соответствующие намеки. Однако он, по-видимому, и сам не верил в такую возможность и не настаивал. Триумфа Сципиону не дали, может быть, под тем благовидным предлогом, что триумфальное вступление в город предоставлялось только магистратам, а Сципион магистратом не был [Ливий, 28, 38].
Сенат хотел этим актом, несомненно, поставить Сципиона на место, умерить оценку его побед в Испании и, следовательно, его возможное политическое влияние. Но такие булавочные уколы не могли достигнуть цели. Успешное завершение трудной войны и покорение Испании принесли Сципиону огромную популярность. Люди отовсюду приходили в Рим посмотреть на него, посетить его, присутствовать во время его торжественного жертвоприношения на Капитолии; при небывалом до того стечении народа Публий Корнелий Сципион был единогласно избран консулом на 205 год вместе с великим понтификом Публием Лицинием Крассом. На исход голосования решающее влияние оказала общая уверенность в том, что именно Сципиону суждено победоносно закончить войну; все говорили и действовали так, как если бы «провинцией» (то есть сферой деятельности) ему уже была назначена Африка [там же].
Первый тур борьбы за возможность осуществить свою идею — перенести войну в Африку и там нанести Карфагену решающий удар — Сципион выиграл. Когда распределялись провинции, Красс, который в качестве великого понтифика не мог покидать Италию, избрал для себя Брутиум и, следовательно, противостояние Ганнибалу. Сципиону досталась Сицилия, и все хорошо понимали, что он не ограничится действиями на этом острове. Да Сципион и не думал скрывать ни своих намерений, ни своего пренебрежительного отношения к сенату. Он высказывался в таком духе, что он, мол, избран не для продолжения, а для завершения войны, что этого можно достигнуть, только если сам он переправится в Африку, и что если сенат будет возражать, то он добьется своего с помощью народа [Ливий, 28, 40]. В сенате, как уже упоминалось, против Сципиона высказался Фабий. В своей речи, как ее передает Тит Ливий [28, 40 — 42], авторитетнейший диктатор, бывший тогда первоприсутствующим в сенате, предлагал иное
В конце концов сенат принял желательное Сципиону решение: одному из консулов (то есть самому Сципиону) предоставлялась Сицилия и разрешалось переправиться в Африку в том случае, когда, по его мнению, этого потребуют интересы государства, другому (то есть Крассу) — Брутиум и непосредственно борьба с Ганнибалом. Насколько можно судить, был достигнуть компромисс: консул предоставил решение вопроса о провинциях сенату и отказался от своего первоначального намерения в случае неудачи обратиться к народу. Если бы этот замысел осуществился, Сципион превратился бы в вождя демократического движения, а власть сената получила бы серьезный, если и не непоправимый удар. Это был бы первый шаг на пути к его единоличной власти. В свою очередь, сенат снял свои возражения против существа требований и военных планов Сципиона [Ливий, 28, 45]. В целом, следовательно, Фабии проиграли. Однако — и это характерно для позиции сената — Сципиону не дали возможности набирать войска в Италии. Он должен был ограничиться призывом добровольцев и несколькими военными судами, которые имелись в Сицилии. Денег из государственной казны Сципиону также не дали; он должен был, следовательно, финансировать экспедицию, от которой зависела конечная победа и судьба Рима, из своих средств, а также прибегая к займам у частных лиц [Ливий, 28, 45 — 46; Апп., Лив. 7]. Сенат сделал все, чтобы максимально затруднить предприятие Сципиона.
Конечно, сенатская оппозиция Сципиону объяснялась не столько, тем, что его «греческое изящество и слишком современные образование и взгляды были не по вкусу суровым и мужиковатым отцам города», и даже не сомнениями в его способности поддерживать дисциплину и подчиняться указаниям сената,[148] и не только завистью старика Фабия к молодому Сципиону,[149] а более глубокими причинами. Предполагают,[150] что Фабий и его сторонники хотели только как можно скорее избавиться от Ганнибала, тогда как Сципион желал разгромить и Ганнибала, и самый Карфаген. Однако в действительности спор шел только ведь о последовательности действий, а вовсе не о целях войны. Не подтверждается традицией и другая концепция: будто Сципион и Фабий по-разному представляли себе будущее Рима. Считается,[151] что Фабий представлял консервативные аграрные круги, стремившиеся окончить войну, залечить раны и, может быть, развивать Северную Италию, тогда как Сципион, чей горизонт был шире, полагал, что чисто италийская политика уже отжила и Рим должен превратиться в средиземноморскую державу. Предположение о том, что Фабий отрицательно в отличие от Сципиона оценивал греческое влияние на Рим, вряд ли соответствует действительности. Показательно, что сразу же после Канн, когда влияние Фабия было наиболее значительным, римское правительство обратилось к дельфийскому оракулу, что миссия эта была возложена на одного из Фабиев, Пиктора, и что Пиктор писал свой исторический труд на греческом языке. В то же время Сципион обнаруживает не меньшую, чем Фабий, приверженность к религиозной староримской традиции. У нас нет также оснований думать, будто Фабий возражал или мог бы возражать против дальнейшего усиления Рима.
Борьба вокруг планов Сципиона была по сути своей одним из этапов длительной борьбы за власть между группировками Фабиев и Корнелиев. Репутация «единственного мужа», который своим промедлением спас Рим (так это выразил Энний [Энний, 370 — 372; см. также: Циц., Обяз., 1, 84]), была важным для Фабия козырем во внутриполитической борьбе, не говоря уже о том, насколько такая репутация почетна и важна была сама по себе. И Фабий, естественно, не желал, чтобы такое же положение — положение победителя Ганнибала — приобрел и Сципион.[152]
Прибыв в Сицилию, Сципион начал интенсивную подготовку к экспедиции в Африку, и в частности, для того чтобы обеспечить благоприятное к себе отношение сицилийских греков, принял все меры к возвращению сиракузянам их имущества, которое они потеряли во время войны, но которое сенат постановил вернуть [Ливий, 29, 1]. Одновременно он послал в Африку с целью грабежа и для рекогносцировки Гая Лэлия. Лэлий ночью подошел к Гиппону Царскому, а наутро, выведя своих воинов и матросов на сушу, принялся опустошать окрестности [Ливий, 29, 3].[153]