Гапур — тезка героя
Шрифт:
— Спутал так спутал, — согласился я, вполне насладившись ошибкой Сулеймана. Так ему и надо, не будет выставлять меня обжорой!
После некоторого молчания я сказал Сулейману:
— Слушай, как ты считаешь, можно сделать такой портрет, чтобы на нем были мама, бабушка, дядя Абу, я и папа?
— Чего-чего? — не понял Сулейман.
— Вот непонятливый какой! — Я невольно сделал правой рукой дядино движение, вроде арифмометр крутил. — Я тебе объясню. У нас дома есть папин портрет. Но чтобы папа был с мамой и со мной — такого нет. А как бы сделать?
— Как? — Сулейман
— А если переснять? — не отставал я. — Взять несколько карточек и переснять на одну?
Теперь Сулейман думал гораздо дольше. Однако и сейчас ничего утешительного он не сказал.
— Не выйдет, Гапур. — Видно было, что ему не хочется меня огорчать. — А вообще-то надо спросить у Гамида Башировича… Он все знает…
Желание что-то предпринять для создания группового портрета нашей семьи уже горело во мне жарким костром. Я вскочил.
— Пока, Сулейман!
Он не успел слова сказать, как я уже был за дверью.
МОЙ ПАПА
Я отца не помню. Я еще в люльке был, когда он погиб. Но его облик жив в моем воображении. Если б я даже не видел отцовский портрет, что висит в комнате у бабушки, я бы и тогда узнал отца, появись он каким-то чудом рядом со мной.
Отец был заведующим молочнотоварной фермой. Там он подружился с моей мамой, которая в то время, конечно, не была моей мамой, а была просто дояркой.
Папа погиб, когда загорелась ферма. А загорелась она во время грозы. Было это осенью. Папа сидел в правлении колхоза; вдруг прибегают доярки и кричат: «Пожар!» Под руки папе подвернулся лом, он схватил его и бросился к ферме. В одну секунду сорвал с петель широкие двери и стал выгонять коров на волю.
А пожар полыхал все сильнее. С грохотом обрушилась часть крыши, и длинный хвост искр метнулся к небу. Но еще до этого папе удалось вывести с фермы всех коров. Только одно не успел он сделать: снять с цепи племенного быка. У быка был драчливый характер, и его сажали на цепь, чтобы он не затевал ссор.
Когда упала крыша, бык из своего загона закричал голосом, в котором было что-то человеческое. Отец во что бы то ни стало решил спасти его. Он вылил на себя ведро воды и набросил на голову мешок.
Люди отговаривали его идти в огонь. Мама схватила папу за руку и держала что есть сил. Но папа вырвался. Он бросился в горящее помещение и сорвал цепь с быка.
Племенной бык жив и сейчас — он, наверно, давно забыл о пожаре, — а отца уже нет…
Под папиным портретом на черном бархате висят три медали и орден Красной Звезды. Эти награды папа привез с фронта.
Бабушка часто останавливается перед портретом. Всегда быстрая в движениях, шумливая, она в эти минуты странно меняется. Старость ее виднее — колечки морщин на горле так и лезут в глаза, седеющие пряди волос сильнее отливают серебром, а спина — как согнулась бабушкина спина!
Бабушка не любит, чтобы заглядывали в ее комнату. Ей кажется, что одно присутствие постороннего человека нарушит тот порядок, к
Например, иголки бабушка втыкает в специальную подушечку. Нитки держит в специальной коробочке. Для пуговиц у нее сразу три коробочки: маленькая для маленьких, средняя для средних и большая для больших. И все эти коробочки стоят на полке по ранжиру, как самые хорошие солдаты. И каждая светится, словно в ней поселилось солнце…
Если б комнатам, как ученикам, ставили оценки, я бы поставил бабушке за ее комнату пять с плюсом, честное слово!
В комнате у бабушки такая чистота, что вздохнуть боязно. У каждой вещички свое место: в углу — сундук, перед окном — кровать с пышно взбитыми подушками, одну стену закрывает старинный шкаф; на сундуке лежит коврик, на коврике — маленькая подушечка, на подушечке — вышивка; все эти вещи не новы, им много лет, но в бабушкиной комнате они кажутся новыми, так они поставлены и ухожены…
Прежде чем остановиться перед портретом, бабушка оглядывается: ей хочется побыть одной — без моей мамы и без меня. Потом только она поднимает голову, соединяясь своим взглядом с папиным. Она разговаривает с отцом, словно он живой.
— На войне судьба тебя сберегла, — шепчет бабушка. — А тут ты сам пошел на смерть… Сыночек мой, солнце мое вечное, подумал ли ты, как тяжко будет матери без тебя?
Двери в бабушкину комнату нет. Ее заменяют неплотные занавеси. Если их чуточку раздвинуть, можно разглядеть бабушку. Я вижу ее горестную фигуру, слышу скорбные слова, сказанные дрожащим, прерывистым голосом, и, сам того не замечая, стискиваю в волнении кулаки и кусаю губы…
Я понимаю, папа не мог отступить перед огнем, не должен был отступить! И то, что он спас колхозное стадо, — большое, благородное дело. Но почему он полез в горящее помещение второй раз? Почему не послушался мамы? Не так уж дорог этот драчливый бугай, чтобы из-за него жизнью рисковать…
«Ой, дади, дади, — думаю я, испытывая в этот момент жгучую ненависть к смерти, — почему ты не живой?»
В ауле отца любили. И гибель его в огне, несмотря на то что с тех пор прошло больше десяти лет, воспринималась людьми так же остро, как если бы это случилось вчера. Ингуши вообще очень ласково относятся к сиротам. А меня взрослые в ауле особенно отличали. Но, скажу по совести, если знаки внимания со стороны мужчин щекотали мое самолюбие — кому не приятно, коли председатель колхоза Магомет Идрисович дружески похлопывает тебя по плечу? — то жалостливые лица женщин и причитания по поводу моей «сиротской доли» меня жутко раздражали: пожалуй, я прощал это только тете Напсат.
А какой я сирота, если говорить правду? У меня нет папы. Но у меня есть мама и бабушка! А еще есть дядя Абу, который живет одиноко и, как известно всему аулу, день и ночь думает о благе нашей семьи: раздобыл для нас красную черепицу, дал часть денег на корову и купил мне в Грозном новую школьную форму! В общем, жалеть меня нечего!..
И все-таки, скажу вам по секрету, папы мне сильно не хватает. И маме, наверное, без него плохо. И бабушке. Но признается бабушка в этом только в своей комнате, когда останавливается около портрета отца.