Гарь

Пакулов Глеб Иосифович

Только теперь свёл руки Пашков, сцепил на животе, глядел на протопопа удивлённо и с опаской одновременно.

— Ну-у-у, — выдохнул, как простонал Афанасий Филиппович, — кабы я ведал, протопоп, что огорожа у тебя выше колокольни…

— Буде тебе, боярин, — застился ладонью Аввакум. — А вот сундук и ключ от церкви теперь же пожалуй. Да Марью с Софьюшкой пришли церковь прибрать к Великой неделе. Нонче будем Пасху Христову праздничать!

Утром казаки перетаскали в большую лодку бутор бывшего воеводы. Много чего хотел загрузить в неё Пашков, да всё не поместилось, но сундук, окованный железом и под замком, с полковым царским жалованьем ухватил было за скобы, пытаясь

приподнять от пола, да казаки не дали, сказали Толбузину, что не получали денег за все годы похода. И Илларион Борисович наложил на сундук арест, пообещав людям выплатить теперь же всё до денежки, а жалованьем погибших государь указом своим распорядится. Пашков чертыхнулся и пошёл к лодке, где его ждали домочадцы, а чтоб не явиться с пустыми руками, заглянул в курятник, поднял там курий переполох и вышёл с чёрным петухом под мышкой — «Голоси по утрам, привык к тебе».

Весь люд, кроме сторожевых казаков на вышках, столпился на берегу. И Толбузин вышёл проводить, и Еремей в последний раз попрощаться. Взошёл по сходням в лодку Пашков и сапогом, со злостью, спихнул сходни в воду. Семеро якутских казаков уселись на седушки, взбурлили воду вёслами, стронули судно, поплыли. Оставшиеся на берегу служилые молча глядели вслед, один Еремей кланялся да Аввакум благословил крестом на дорогу и поясно поклонился Фёкле Симеоновне, бледной от страха перед долгой дорогой и неизвестностью, что ждёт их в Москве, ежели доберутся до неё живыми. Поклонился и доброй Евдокии Кирилловне, плачущей с Симеонушкой на руках, и сам утёр слёзы, поминая милость боярынь.

Только один человек бросился за лодкой по берегу, кричал и плакал, умоляя Пашкова спасти от растерзания, но отмахнулся от него двумя руками хмурый, как дремучий бор, Афанасий Филиппович и повернулся спиной.

Со злорадством наблюдали казаки, как забрёл по грудь в озеро Кривой и хлопал по воде руками, будто норовил оторваться от неё и полететь следом. И не устояли, побежали к нему, увидя, как десятник Диней, подбежавший первым, забрёл в воду, сгрёб Василия за волосы и поволок к берегу. Мокрый, с выпяченным от ужаса белым, в красных прожилках, глазом, елозил в ногах Динея приказчик, бормотал бессвязное. Подбежавшие казаки кружком обступили их, готовые пришибить палача, да так, чтоб не видел батюшка Аввакум, но протопоп понял затею, зашагал к ним. Косясь на него, Диней под одобрительное ворчание казаков обещал Кривому:

— Мы тя ежели не днесь, то всё едино гузном на кол насодим, да ишшо подсобим, поддёрним за ноги, чтоб кол в горло те вошел, чтоб рот жабий во-о как раззявился и глаз гадючий изо лба выскочил.

— Ух как подмогнём! Видывали, как ты нашего брата ловко натыкая, — возбуждённо загалдели казаки. — Не хитрое дело сие! Дня не продышишь, как наткнём на тот рожень-оглоблю, что ты для батюшки-протопопа самолично затесал! Тебе и сгодится!

Подошёл Аввакум, казаки расступились. Кривой Василий мотался, стоя на коленях в мокрых, облепивших тело штанах и рубахе, позеленевший не от купания в утренней воде, а от страха и злобы, и глядел на ненавистного попа ярким, будто накалённым изнутри глазом.

— Отступитесь от него, братья, — попросил Аввакум. — Негоже при новом воеводе старые казни учинять, брать на душу грех смертный. Един ему судия — Бог. Вставай, замотай-человечишко, и пойдём.

Поднялся на ноги приказчик, поплёлся, заплетая ногами, за Аввакумом, а сзади шла мрачная ватага казаков во главе с Динеем. Толбузина на берегу уже не было, ушёл в острог сразу, как отчалил Пашков. Множество всяких дел заботило Иллариона Борисовича, и он, не теряя дня, погрузился в них с головой, сидел со своим приказчиком

за столом в воеводской избе, пересматривал бумаги с описями доставшегося ему горе-наследства. Когда вошёл Аввакум, он ласково усадил его рядом. До этого он не был знаком с протопопом, но по пути сюда наслушался много доброго о нём. Сам Толбузин крепко держался древлеотеческой веры и, чего греха таить, давненько, ещё по дороге сюда прочёл-таки грамотку царскую, милостивую к сосланному им же в далёкую Сибирь непреклонному в своей правде протопопу.

Поведал ему Аввакум о злосчастном Кривом Василии, попросил запереть его в острожной тюрьме до срока и присматривать, а то не-ровён час — удавят казаки, помрёт без покаяния заблудшая душа, уж шибко проказил.

— А сейчас где он? — живо спросил воевода. — Не порешили?

— Тут в сенях, а при нём добрый казак десятник Диней.

— Гляну, батюшка, — Толбузин встал, вышёл в сени.

На прилавке рядом с Василием сидел стражем Диней. Толбузин полюбовался ставшим пред ним во весь рост бравым казаком, спросил:

— Сколько вас начальных осталось от полка?

— Я десятник, да тож десятник Григорий Тельной, да увечный палками, с отнятыми ногами, пятидесятник Мохов Пётр, — четко доложил Диней. — Пятеро сотников сгинули в походе под началом меньшого воеводы Еремея Пашкова.

— Отныне ты сотник, — взыскующе глядя на Динея, распорядился воевода. — А этого, — метнул глазами на Василия, — будем судить по царскому повелению. Запри его накрепко от самосуда казачьего.

С достоинством склонил голову, упёрся в грудь бородой Диней, перекрестился двуперстием.

— Так-то добро, сотник, — похвалил воевода. — Служи и далее правдой царю и державству нашему.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В маленькой, вновь отстроенной, пахнущей сосновыми брёвнами острожной церквушке, заботливо прибранной сенными девками Софьей с Марьюшкой, утыканной по пустым углам пучками пламенного багула и крупными с белыми лепестками-чашечками цветами марьиных кореньев, казалось светлым-светло в ожидании Воскресения Христа-Света.

В полночь Аввакум со крестом, Евангелием и святой иконой вышёл из неё и, прикрыв за собой дверь, обошёл с казаками вокруг церкви крестным ходом с пением: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесех, и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити!»

Остановясь перед затворёнными дверьми, он окадил ладаном всех предстоящих, возгласил:

— Слава Святей, Единосущней и Животворящей, и Неразделимей Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веко-о-ом!..

Хор казаков дружно подхватил:

— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот дарова-а-ав! Христос воскресе…

Под их пение Аввакум трепетно коснулся крестом двери церковной, и она отворилась, как бы крестом Исусовым отверзлись людям врата рая небесного. В волнении сердечном прошествовал по устланному травами полу и с амвона огласил заполнившему храм народу Великую ектенью и пропел пасхальный тропарь:

— Христос воскресе!

В ответ радостное, раздольное:

— Воистину воскресе-е!

Во всё время службы один Кривой Василий с цепями на ногах стоял снаружи у открытых дверей, смотрел внутрь, в спины молящихся, и часто-часто окидывал грудь крестным знамением. Робкая надежда на милосердие покинула его; он известился тоской сердечной, что сколь ни кайся, ни исповедуйся, вход в храм Господень для него заключён до искупления и отпущения смертных грехов свыше, а когда наступит тот «прощёный день», да и наступит ли, никто из грешных человеков знать не может.