Гарантия на счастье

Грохоля Катажина

— Если бы он по-настоящему тебя любил, то приехал бы… — сказала ей подруга. — Но мужчины все такие.

— Аля… — Она подняла голову. — Можно тебя на минуту…

Она стояла с Антеком в коридоре, но не как любовница с любовником, а как внучка пациента с врачом.

— Алечка… — Его голос звучал тепло, таким голосом разговаривают с родственниками безнадежно больных. — Уже неделя, шансов немного.

Слезы полились по ее щекам и подбородку, она вытерла их внешней стороной ладони.

— Зачем ты мне это говоришь, я же знаю…

— Пойдем, может, что-нибудь перекусим… Ты сидишь, словно

прикованная, в этой палате. Не сдавайся…

— Я не голодна…

— Ты измучена…

— А тебе какое до этого дело? — спросила она, повысив голос. — Правда, какое тебе дело?

— Мне есть до этого дело… как до каждого человека…

— Вот именно! — разразилась она смехом и отступила к деду.

«Как до каждого».

Она плакала, сидя на кровати, плакала о дедушке, которого больше никогда не увидит за фисгармонией дома, не увидит, как он колдует белыми шарами. И еще она плакала о себе.

А она сама была готова оставить все?

Она? Но почему она? Разве не мужчина должен показать, что готов к серьезным отношениям? Убедить, понять, простить, бороться, быть настойчивым, не позволить ей пропасть?

Кто должен бросить все? Быть уверенным? Разве это похоже на требование к отцу, а не к партнеру?

Ох, как же она неправильно об этом думает. Как это несправедливо! Она не думает об отце, потому что никогда не чувствовала его отсутствия, так же как не чувствовала отсутствия мамы, не тосковала, не мечтала, нет, нет и нет.

А если она ошибается? Если не может отличить одно от другого? Если она не хочет снова быть брошенной навсегда, как, тогда, когда ей было три года?

«Если даешь себя приручить, вполне возможно, что придется и всплакнуть», — припомнила она Лиса из «Маленького принца».

«Я готов рисковать, а ты хочешь быть уверена». Может, она читала неправильные книги?

Жена исхудавшего человека стучала каблуками ровно в шестнадцать тридцать. Он слегка приподнимал голову и смотрел на дверь. Аля видела, что он был напряжен. Пытался узнать шаги. Аля не могла понять, почему, когда его жена входила в палату, он закрывал глаза и делал вид, будто спит. Она гладила его лицо, целовала в щеку, а он не открывал глаза. Женщина доставала салфетку, смачивала ее и аккуратно протирала металлический столик, мыла толстую кружку с остатками чая, вынимала из сумки компот и наливала в кружку. Она взбивала подушку, а он лежал, уставившись в потолок, и казался еще меньше без опоры, еще беззащитнее. Она убирала перья, уверенно брала его за плечи и приподнимала повыше.

А затем резким, писклявым голосом, стоя в дверях, кричала:

— Сестра, неслыханно так обращаться с больным! Принесите ширму и таз с водой.

Ширма скрывала от Али часть кровати, она слышала только плеск воды. Одеяло, наброшенное на спинку, почти касалось пола. Пальцы, унизанные кольцами, умело его встряхивали.

Когда ширма убиралась, перед ее глазами представала тщедушная фигура, утопавшая во взбитой подушке. Мужчина сидел прямо и безучастно смотрел перед собой.

Дедушка Али лежал неподвижно.

Она размышляла, что связывает этих двоих, что удерживает такую женщину у изголовья парализованного человека, что заставляет заботиться о нем, бороться за него, за его жизнь?

Женщина вкладывала в ладонь мужа ручку, массировала его кисть, склонялась над ним, шептала, призывала его к жизни.

Аля наблюдала за ними три дня. Высохший человек ни о чем не просил. Он молчал. Наверное, уже принял решение уйти, однако больное тело боролось с этим решением. И женщина боролась. Она без устали разрабатывала его руку, ее резкий, писклявый голос в течение трех дней звучал в пропахшей мочой и хлорамином палате.

Дедушка Али умирал.

— Не держи его, — сказал Антек. — Отпусти.

Она не понимала, о чем он говорит.

Вытянув руку к деду, она еще какое-то время сидела возле него. Не знала, что делать. Она была здесь не нужна, деду уже никто не был нужен. Его ангел стоял рядом, чуткий, готовый отправиться в путь. Ждал.

А она должна была остаться.

Одна.

Аля смотрела на женщину. Та, склонившись над хрупким телом мужа, что-то ему говорила. Ее голос становился мягким только для него, он переливался, как бархатная штора на окне спальни Али. Ласково. У Али застыл комок в горле. Мужчина отворачивался от жены к стене, а она украшенной перстнями рукой брала его за подбородок и поворачивала к себе.

Потом женщина достала бумагу и ручку. Положила ему под голову еще одну подушку. Солнце ярко освещало одеяло с голубой печатью прачечной.

Сколько лет нужно, чтобы любовь стала такой зрелой? Сколько лет самоотречения, компромиссов, чуткости, стойкости?

Жалость пронзила сердце Али. Перед ней была любовь, которая дается раз в жизни, и люди, которые остаются вместе до конца. И не важно, что женщина с перстнями и резким, писклявым голосом выглядит смешно. Она делает это для любимого, для его измученного тела, в котором не осталось сил. Именно о такой любви мечтала Аля, ради такого чувства стоило жить.

Антек стоял рядом с ними, серьезный и спокойный. Он положил руку Але на плечо, и тогда она сказала:

— Пойдем.

Еще один день. С самого утра Аля сидела у дедушкиной постели. Она не могла ни читать, ни разговаривать. Дедушка таял на глазах, он угасал. Дыхание его было поверхностным, словно воздух не хотел проходить в легкие и задерживался в горле. А тот человек дышал часто. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Там ничего не было, даже подтеков.

В этот день его жена не пришла.

Когда дыхание деда стало прерывистым, Аля кинулась за Антеком. Она стояла в коридоре, стиснув пальцы, пробуя молиться, но единственное, что приходило ей в голову, — это «Ангел Божий, хранитель мой святой…»

Через пару минут прибежала медсестра, а потом вышел Антек и сказал:

— Подожди меня, домой вместе поедем… Тебе здесь нечего делать, мы переводим его в палату интенсивной терапии…

Они возвращались домой вместе. Глядя перед собой, Аля пристегнула ремень. Они молчали. Потом она начала говорить о той женщине, о любви, существующей независимо от всего, любви, которая не знает границ, возраста, о любви, которой болезнь не помеха. Она говорила быстро, не хотела, чтобы Антеку показалось, будто ей хочется его в чем-то убедить или объяснить, говорила горячо. «Ты видел? Вот как это должно быть, как же я им завидую…»