Гарантия успеха
Шрифт:
Маше исполнилось пять. Она была в костюме Красной Шапочки. Косицы жгутиками, и на них, словно гири, огромные банты. Сладкая физиономия балованного дитя, пухлые щечки, пухлые ручки, пухлые ножки, которые так умиляли взрослых.
Маша насупилась и — руки в бок — вышла на середину комнаты. Два притопа, три прихлопа — Маша важно прошлась по кругу. Поймала мамин благодарный взгляд и настороженное внимание всех присутствующих, — ей стало весело, как после удачной шалости. Подняла руку, согнула в локте, потопала, похлопала —
— Браво, браво!
Маша заслужила пирожное, и ее оставили в покое. Но она-то думала, что все уже позади, а это было только начало. Откуда ей было знать, что ее смелость будет столь высоко оценена взрослыми, что знаменитый Юрий Саныч, сделав серьезное лицо, удостоит беседой ее маму, и мама будет внимать, внимать! А через месяц домой доставят пианино…
Пианино. Крутящийся на винте стул и маленькая скамеечка под ноги — мама решилась. А Маша еще не подозревала ни о чем.
Она спала. Ее разбудили, хотя было темно. Вгляделась испуганно в лицо мамы, оно было холодно-сердитым.
— Одевайся, — сказала мама резко. Ей самой ужасно хотелось спать.
Маша встала. Хотя ее баловали, она детским инстинктом знала, что нельзя не подчиняться воле взрослых, пусть даже эта воля и совершенно непонятная, пугающая.
— Что ты копаешься! — прикрикнула мама.
Каждый человек, и маленький тоже, внутренне всегда готов к самым неожиданным переменам. Маша, не замечая дрожи в пальцах, торопливо натянула чулки, сунула голову в душную горловину платья, путаясь, застегнула крючки: совсем недавно она гордилась, что научилась одеваться самостоятельно, но сейчас гордиться уже, видно, было нечем — наоборот, она неловкая, и на нее осуждающе глядела мама.
Пока она завтракала, мама часто взглядывала на часы. Маша чувствовала, что с каждой минутой это приближается- беда, несчастье, — но покорно продолжала жевать: деваться было некуда.
И вот раздался звонок в дверь. Вошла женщина. Маша ее не знала, но так как мама себя с ней держала, бывало только когда в дом приходил врач, кто-то был болен и всем было тревожно. Маша уже знала это ощущение.
— А вот Маша, — сказала мама и подтолкнула ее вперед.
Маша подняла глаза. Она увидела пушистые пепельно-седые волосы, узкое с желтизной лицо, печальную несмелую улыбку.
— Раиса Михайловна, — сказала женщина и протянула Маше руку- Я буду учить тебя музыке.
Мама оставила их одних. Когда дверь за мамой закрылась, Маше почудилось, что с бледных губ ее учитель ницы слетел облегченный вздох. И уж точно, после ухода мамы выражение глаз учительницы изменилось. С любопытством, оживленно она огляделась вокруг.
— Ты тут одна живешь? — спросила Машу.
— Да… — протянула та.
— Ну ладно… — Словно себя одернув, учительница пододвинула к пианино стул. — Садись. Нет, низковато… Что-то надо подложить. Может быть, «Сказки» Пушкина?
—
Маша не могла тогда еще уяснить, что именно уловила она в своей учительнице, что сразу ее обнадежило: подсознательно она опасалась грубой власти, диктата, беспощадной требовательности, но тут почуяла: можно будет ускользнуть, и власть эта, пожалуй, никогда не утвердится.
Учительница сказала:
— Дай руку. — Положила что-то в протянутую Машей ладонь. — А теперь, — сказала, — сожми.
Маша увидела: в руке у нее шар размером с яблоко, обернутый в целлофан.
Учительница улыбнулась.
— Когда будешь играть, руку ставь округло, будто держишь вот это… такое должно быть ощущение.
— А это что?
Учительница развернула целлофан:
— Попробуй.
Маша сунула в рот дольку:
— Леденец?
— Это называется «сахарный апельсин». Вкусно?
— Мгу-у!
— Ну вот видишь!
Так прошел первый урок. По окончании его учительница говорила о чем-то в маминой комнате, а Маша досасывала последнюю дольку «сахарного апельсина».
«Ничего, — решила она про себя, — не так уж страшно».
Действительно, можно считать, обошлось. Даже вставать не пришлось так рано: выяснилось, что Раиса Михайловна не очень занята и может найти для уроков с Машей и более удобное время.
Спустя, наверно, месяц Маша догадалась, что учительница вовсе даже не занята, но что она это скрывает — прежде всего от Машиной мамы. И в Маше возникло сла достно-мстительное чувство: а я знаю! Но маме не скажу… А вот учительница-то знает, что я знаю.
Маша не забывала тот свой утренний страх и беспомощность, бессилие, покорность: взрослые могут сделать с детьми все, что угодно- это она поняла.
Так постепенно выстраивались отношения между учительницей и ученицей, ну и мало-помалу шли занятия музыкой.
Заниматься было скучно. Но — тоже радостное открытие — скучала не только Маша, но и ее учительница. Зато им обеим очень нравилось беседовать на посторонние темы, обмениваться последними новостями, наряжать кукол, менять им прически, повязывать плюшевому медведю новый бант.
Но время от времени учительница с очевидной тревогой поглядывала на дверь.
— Ничего, — успокаивала ее Маша, — мамы нет дома.
— Да не в том дело! — досадливо говорила учительница и отводила глаза.
Надо сказать, учительница проводила с Машей значительно больше означенного по договору времени, и Маша уже не сомневалась, что она — единственная у Раисы Михайловны ученица и что вообще она у нее одна.
Маша привыкла, что ее любили, и любовь своей учительницы спокойно приняла. Но вот мама, к примеру, любила Машу, но это была любовь-власть, которая вынуждала к подчинению. А Раиса Михайловна, любя, зависела — да, от Маши и от Машиной мамы, и еще от чего-то, о чем Маша еще не могла знать.