Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
В одни сутки намело сугробы, сковало зажоры, занесло дороги. Леса переполнились унылым шумом; разыгралась такая погода, хоть бы в филипповки, закутила на целые двенадцать дней.
И никогда такой страх не охватывал Гарденйна. Все связывали внезапную перемену погоды с нехорошей кончиной Капитона Аверьяныча. Нашлись очевидцы самых странных вещей. Кому-то привиделся конюший в коридоре рысистого отделения, кто-то "своими глазами" видел, будто мертвец ходил в манеже, кузнец Ермил встретил его на перекрестке, в денйике Любезного в самую полночь слышали тяжкие вздохи. На дежурство
В избах было не менее жутко. В окна точно кто царапал когтями, из трубы слышалось завыванье, временами плакал пронзительный, визгливый, надрывающий голос.
Вообще время наступило такое, что Николай и Веруся чувствовали себя заброшенными в Какой-то дремучий лес.
Отовсюду поднялась такая непролазная чаща нелепого, баснословного, невероятного, что пропадала решимость продираться сквозь нее, опускались руки. На Верусины вечера совсем перестали ходить; ученики и те сделались невнимательны, впадали в какую-то странную одеревенелую рассеянность, таинственно перешептывались между собою, замолкая каждый раз, как только подходила к ним Веруся.
– Знаете что, Вера Фоминишна, - сказал однажды Николай, - не будь вас, сбежал бы я отсюда куда глаза глядят!
– Да... я должна признаться...
– медленно выговорила Веруся, - страшно делается по временам... Ну, хорошо, вы здесь... Вот читаем, говорим... Но без вас?.. И так странно, - я положительно сознавала себя счастливой вот до этого ужаса... Все казалось так легко и так просто... Ну, суеверия там, первобытные понятия и прочее. Так ведь легко казалось все это опровергнуть, разъяснить, доказать... И вдруг совсем, совсем нелегко!.. Павлик, Павлик!
Ведь это такая прелесть... но и он замкнулся, и у него, когда я заговорила, такое сделалось упрямое, такое неискреннее лицо... Ах, тоска!.. Послушайте, ужели вот у нас так-таки и нет ничего с ними общего? То есть я не говорю о пустяках - о том, что они понимают, например, пользу грамотности почти одинаково со мной, - нет, а в важном?
В основах-то? Ужели ничего нет общего?
– Вы насчет нелепостей и тому подобное?
– И об этом и вообще. Я насчет того говорю, что сидим мы точно Робинзоны на необитаемом острове, и никому нет дела до наших интересов, никто не разделяет наших убеждений, - все слились в одно и отстранились от нас... Нет общей почвы, как пишет Ефрем Капитоныч.
– Обойдемся!.. Очнутся, и опять явится понимание.
– Ах, я знаю, но вот в эдакие-то минуты чувствуешь себя Каким-то ненужным придатком! Скажите, встречали вы из них, ну, хоть одного, с которым можно было бы обо всем, обо всем говорить и он бы понимал, одинаково с вами рассуждал бы?
– Как вам сказать?.. Ежели взять до известной степени, встречал такого. Вот чья была эта изба, столяр один...
Собственно говоря, тоже пропасть мистического, однако же редкий, удивительный человек! Я вам вот в чем Должен признаться... Коли
Ну, конечно, и Косьма ВасилЬич, - и вам рассказывал о нем, - и Илья Финогеныч: сами знаете, Сколь Горячи его письма, - и Ефрем Капитоныч отчасти, и вас я никогда не забуду... Все так. Но первое-то зерно - столяр.
– Где же он?
– А тут, верст за сорок. Признаться, я потерял его из виду. Из того села у нас больше не работают, спросить не у кого, так и потерял.
– Отчего же? Разве нельзя съездить, узнать?
Николай покраснел до ушей.
– Как бы вам разъяснить?
– проговорил он в замешательстве.
– Жена у него была... Ну, и вообще вышла подлость с моей стороны... Мне трудно рассказывать, Вера Фоминишна.
Веруся, в свою очередь, вспыхнула и внезапно потемневшими глазами взглянула на Николая.
– Расскажите, - повелительно произнесла она.
Николай долго не решался, хотя в то же время ужасно
желал открыться именно Верусе. Наконец осмелился и с мучительными усилиями начал и договорил до конца.
Веруся слушала с опущенными глазами. Какая-то жилка едва заметно трепетала около ее губ.
– Вот и все-с,- - заключил Николай, робко взглядывая на девушку.
– Вы ее любили?
– спросила она после долгого молчания.
– Не знаю...
– прошептал Николай.
– Был эдакий подлый порыв, но любил ли - не знаю.
– Я слышала, у вас еще происходил роман... с женою Алексея Козлихина... Правда?
– Вот уж никакого!.. Она мне давно нравилась, но романа не произошло. Ежели говорить по совести, я даже ее обвиняю.
– За Что же?
– Как же-с... сама всячески кокетничала, а вдруг узнаю - у ней интрига с Алешкой!
– с Алексеем, - с гримасой поправила Веруся.
– Ну, да, вот с Алексеем-то этим... Я и ней сразу разочаровался.
– Вы говорите, она нравилась вам... Вы ее любили?
– То есть как сказать... Ей-богу, не знаю!
– Ну, вообще любили вы кого-нибудь?.. Вот так, как в романах? У Тургенева, например?
Николай взглянул на Веру сю; у него так и застучало в груди: лицо ее являло вид какого-то раздражительного возбуждения, на губах бродила неловкая, насильственная улыбка.
– Не знаю-с.
Веруся звонко расхохоталась.
– А я так люблю!
– крикнула она с вызывающим видом.
– Кого же?
– Угадайте!
– и вдруг встала и сделалась серьезна.
– Ну, пора, однако. Мне хочется спать. Идите, затворю за вами.
И когда Николай, совершенно ошалелый от каких-то блаженных предчувствий, но вместе с тем смущенный, растерянный и робкий более чем когда-нибудь, вышел на улицу, Веруся еще раз крикнула ему вдогонку:
– Угадайте же!
Однако между ними больше не возобновлялось такого разговора. Напротив, с этого вечера они как-то отдалились друг от друга, стеснялись оставаться наедине, говорили только о делах да гораздо реже, чем прежде, о книгах.