Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Эртель Александр Иванович

А, друг?.. Да и любопытно же, я тебе скажу, умереть!

Тут два конца: либо ничего не будет, либо все сокровенное постигнешь. Оба конца на выигрыш. А, как думаешь?

Иван Федотыч не ответил. Он заплакал; какая-то сладкая грусть им овладела... Всё шли. Стало рассветать.

– Ветер дул порывами. Косматые тучи мчались разрозненными стадами. Небо все более очищалось. В белесоватом сумраке уныло начинали выступать окрестности; видно было, как вздымались седыми волнами примятые хлеба, чернели зубчатые вершины леса... Совсем близко мрачным, свинцовым отливом блеснула река, зашумел камыш.

Изрытые холмы нависли над водою.

Это был Черничкин омут. Иван Федотыч подошел к обрыву, заглянул туда. Сердце его

тоскливо- сжалось, ему сделалось страшно этого дикого и пустынного места.

Он отступил, осмотрелся... Никого не было. На той стороне реки раздался плеск, стукнуло весло о корму, охрипший со сна голос крикнул: "Савка, а Савка!.. Шут тебя знает, куда ты их поставил... Полезай! Ничего, тут не глыбко...

Вот, брат ты,мой, кабы полны вентеря вытащить!" Внезапно точно кто отпустил не в меру натянутые струны в душе Ивана Федотыча. Он как будто видел мучительный сон и, проснувшись, настолько овладел сбитым с толку и все еще дремлющим сознанием, что понял, что это был сон. Приятное чувство облегчения разлилось по всему его телу.

Но такое чувство не успело вызвать в, нем ни одной соответствующей мысли, ни одного связного представления; оно только вспыхнуло, осветило тягостную путаницу сознания и не то что погасло, а тотчас же сменилось глубокою усталостью.

Он лег, где стоял, прямо на мокрую траву, и крепко заснул.

Горячий блеск пробудил его... Заливы, плесы, омут, столь угрюмый ночью, ближние и дальние извивы реки, поля и степь, обрызганные росою, удивительно прозрачное небо - все сверкало навстречу восходящему солнцу. Ветерок едва тянул... Серебристый звон жаворонков радостными и нежными переливами рассыпался в воздухе. Из ближнего леса доносилось разноголосое щебетанье. Иван Федотыч открыл глаза, быстро зажмурился от сильного блеска, потом опять взглянул... пришел в себя, узнал место, - это было верстах в десяти от Гарденина, - и пробормотал:

– Господи, господи, куда это я попал?

Вдруг восторженная детская радость им овладела. Его душа как будто отозвалась согласными тонами на все, что делалось кругом него; в ней точно запело и засверкало, повеяло бодрою утреннею свежестью... Все происшедшее он припомнил до мельчайших подробностей; но ни одно из прежних ощущений не возвращалось к нему, прежние мысли казались несообразными. Все теперь представлялось ему в ином свете. Мысли с какою-то даже торопливостью подлаживались к новому, утреннему настроению Ивана Федотыча, оживляли его бессознательную радость. "Что же это я?.. Надо идти, - сказал он громко. Танюша теперь невесть что подумает... Ах ты, горюшечка моя милая!" - и быстро зашагал по меже к Гарденину.

Окрестности, вчера еще тусклые и печальные, истомленные засухой с неясною и скучною далью, казались преображенными. Они точно раздвинулись, сделались шире, просторнее, светлее, заиграли свежими и сочными красками, оживотворились каким-то ликующим выражением. Потому что это было после грозы.

XII

Как ждали и как встретили холеру в народе и в застольной.
– Николай являет из себя отпетого человека - Чем занимается Иван Федотыч.
– Татьяна.
– Страх Агафокла - "Понурая женщина в черном".
– Мысли старые как мир. Убийство - Смерть "афеиста" - Радикалка Веруся, становой Фома Фомич и следственное производство.
– Встреча.

К Битюку приближалась холера. Как всегда перед каким-нибудь действительно крупным событием, в народе ходили странные слухи, рассказы и легенды. Где-то упал камень на поверхность воды и возмутил воду. И около места, где упал, дрогнула ясная поверхность воды, заколыхались вперебивку сильные волны и, все уменьшаясь и уменьшаясь, раздробились в мелкую, едва заметную зыбь. Упал камень где-то ужасно далеко, но еще весною в окрестностях Гарденина можно было приметить тихую зыбь слухов и ожиданий. В половине июня эта зыбь поднялась, в конце - превратилась в тревожное и сумрачное

волнение; в начале июля появились рассказы очевидцев, как "валом валит" народ в Царицыне, Борисоглебоке и еще ближе к Битюку. Погода стояла знойная, сухая, благоприятная для созревания хлеба. Урожай предвиделся изобильный. Тем не менее даже по внешнему виду тех, для кого урожай больше всего был важен, чувствовалась беда. В начале покоса еще слышались песни; затем их сменили серьезные разговоры, вздохи, тревожное настроение духа. Шутки, смех, жилейки, пляска - все исчезло. Кое-где на бабах и на девках появились темные платки. То, что называется "междупарьем" - от первой пахоты до того, как начинают косить рожь, - обыкновенно проходит весело в деревне; вместо хороводов, конец которым на Троицу, собирается "улица", от вечерней зари до утренней поются песни, а днем бабы и девки сидят где-нибудь в тени: шьют грубое платье к страде, сучат "свясла", вяжут, чинят или копаются в огороде, поливают капусту, выбирают "посконь" из конопли; мужики отбивают косы, прилаживают к ним грабли, готовят телеги. Вся работа легкая, которая делается "спрохвала".

Но теперь именно в междупарье особенно поднялась зыбь, потому что работа не мешала сходиться, говоритв, передавать слухи, потолковать с прохожим человеком, думать о том, что неотвратимо надвигалось откуда-то. "Улица" сначала собиралась, пробовали даже затягивать песни, но не доканчивали. Девки жались друг к другу, старались держаться потеснее и до зари говорили вполголоса о том, что узнали за день от отцов, от братьев, от какой-нибудь странницы. А потом и совсем перестали собираться, потому что было жутко. И оттого ли, что было жутко, или от других причин хворали более обыкновенного. И хворь приходила странная: внезапно схватит, внезапно отпустит. Иногда случалось, что уж думали - с человеком холера, посылали за попом, бежали к знахарке, если была под рукою. Однако проходило несколько часов, и человек выздоравливал.

В усадьбе принимались меры. Когда появились слухи, что холера недалеко, Мартин Лукьяныч тотчас же послал телеграмму во Флоренцию, где в то время пребывала Татьяна Ивановна. Был получен ответ: немедленно купить на двести рублей лекарств и раздавать бедным. Каких лекарств - это был вопрос. Управитель снарядил Агея Данилыча в город спросить в аптеке и купить. Агей Данилыч возвратился, нагруженный каплями, порошками, микстурами, опием, горчичным и нашатырным спиртом. К сему аптекарь присовокупил наставление, как употреблять Рожь поспела, началась уборка; дозревала озимая-пшеница. Пшеница родилась неслыханной густоты, так что приходилось не косить, а жать ее. Десятого июля Мартин Лукьяныч поехал на базар нанимать жнецов. Обыкновенно с базара он возвращался поздно и всегда навеселе, потому что съезжалось много знакомых - приказчики с купеческих хуторов, торговцы, управители, - кончали свои дела и пили.

На этот раз случилось не так. Еще раньше обеда Николай увидел быстро подъезжавшую взмыленную тройку и бледное, беспокойное лицо отца. Он испугался, выбежал на крыльцо, крикнул:

– Что с вами, папенька?

Мартин Лукьяныч, не отвечая, вылез из тарантаса, - движения его были необыкновенно медленны, - вошел, не снимая верхней одежды, в контору, сел л сказал:

– Ну, на базаре неблагополучно.

– Неужели холера?

– Она. Схватила однодворца из Боровой, не прошло часа - помер.

Агей Данилыч повернулся на своем стуле, заложил перо за ухо, оправил пальцами височки и спокойно проговорил:

– Теперь, сударь мой, зачнет косить, теперь чернядьдержись...

– Что ты толкуешь, Дымкин?
– сердито проворчал Мартин Лукьяныч.
– Вон в Борисоглебске купцы мрут...

Да еще какие - первогильдейские!

Агей Данилыч недоверчиво ухмыльнулся и опять углубился в свои бумаги.

– Базар-то вмиг разбежался, кто куда, - добавил Мартин Лукьяныч, потом встал и пошел к себе.