Гарем Ивана Грозного

Арсеньева Елена

Алексей Данилович знал: многие говорят, будто стерлядь, уснувшая в сетях, а не попавшая живой под нож повара, становится ядовитой. У нее, мол, чернеют жабры и пропитываются страшным ядом, от которого нет спасения. Однако это чушь, конечно. На базарах Нижегородчины продают, само собой, уже снулую рыбку, и пока никто еще с нее не потравился, а с жабрами черными стерлядку никто никогда не возьмет, да и кому это надо – жабры жрать? Зачем, когда свежатины полно? Все в этом деле Старицкого было несколько иначе.

Серпень Дубов, зовомый Серафим, [76] ездивший в Нижний за рыбою для поминального Марьи Темрюковны стола, показал, что имел встречу с воеводою Владимиром Андреевичем и тот воевода дал ему яд и пятьдесят рублей

денег, чтобы отравить царя рыбою. А он-де, воевода, когда руками ляхов взойдет на престол московский, всех верных к нему людей, и Дубова в их числе, будет жаловать деньгами и верстать чинами да поместьями. Серпень и яд, и деньги взял, в ножки воеводе поклонился, а по приезде в Москву немедля ринулся к Умному-Колычеву, коему и донес о случившемся и доказательства князева злобного умысла передал. По стародавнему обычаю, доносчику – первый кнут. Серпня вздернули на виску и крепенько всыпали, чтобы выяснить, возвел на доброго человека напраслину либо нет, но повар твердо стоял на своем и был отпущен, давши страшную клятву хранить тайну и молчать. Итак, подозрения о польских посулах получили новое, неожиданное подтверждение. Сразу вспомнились события 1563 года, когда служивший у Владимира Андреевича дьяк Савлук Иванов прислал в Александрову слободу бумагу, в которой писал, что княгиня Ефросинья и ее сын многие неправды к царю чинят и для того держат его, Савлука, в оковах в тюрьме. Царь тогда велел прислать Савлука к себе, провели следствие, после коего подстрекательницу Ефросинью постригли, а сына ее сослали в Нижний Новгород. Но, выходит, опальные родичи царя не угомонились…

76

Обычный «канцелярский» оборот того времени, когда люди носили два имени. Одно давалось при рождении, как правило, оно было древним, языческим, а другое – крестильное. Серпень – то есть август – первое имя Дубова, Серафим – данное при крещении. То же с известным Григорием Бельским: до крещения он звался Малютой, а Скурат – первое имя его отца, Лукьяна Бельского.

Государь с каменным лицом заявил, что теперь ему понятно все с отравлением царицы. Федоров со Старицким действовали сообща, и если кости Федорова уже собаками растащены, то теперь настал час Владимира Андреевича. Так что ко времени этого разговора Басманова с инокиней Феофилактой бывший князь Старицкий был уже несколько дней как мертв, а мать все еще ничего не знала об участи сына.

* * *

События разворачивались так быстро, так страшно, что Владимир Андреевич не смог бы себя защитить, даже если бы и пытался. В одночасье воеводе нижегородскому было приказано оставить полки, которыми он руководил на случай ожидаемого нападения турок на Астрахань, и немедля отправиться в Александрову слободу вместе с семьей. Однако на ямской станции Богана его встретили Малюта Скуратов и Василий Григорьевич Грязной, объявив, что отныне государь считает его не братом, но врагом.

Далее Старицких везли уже под охраною. Остановились в трех верстах от слободы, в деревне Слотине. Здесь стали ждать. Через несколько часов появились всадники, скакавшие с обнаженными саблями, словно на битву. Деревню окружили; царь, бывший среди прочих, спешился и зашел в дом, где ждали опальные. За ним следом вели Серпня Дубова, который открыто подтвердил, что Старицкие подговаривали его на цареубийство. Услышав это, княгиня Евдокия Романовна, рожденная Одоевская, словно с ума сошла и обрушилась на государя с криком, он-де давно задумал извести своего родича и наконец-то собрался, для чего не поленился стакнуться с простолюдинами-клеветниками, вот ведь явный и бесстыдный оговор возводит в обвинение! Владимир же Андреевич сделался белее полотна и сел, словно его перестали держать ноги.

– Повезло тебе, Володька, с бабами, – с уничтожающим презрением сказал государь. – Что матка, что женка твоя в штанах ходили. А сам ты – тряпка!

Владимир Андреевич смотрел на двоюродного брата с мучительным выражением. Может быть, он хотел сказать, что наоборот – не повезло ему с матерью и женой? Обе они обладали непомерным честолюбием,

видя в слабовольном князе лишь орудие для его удовлетворения? Он мог бы сейчас вспомнить, как тягались меж собой обе княгини, мать его Ефросинья и жена Евдокия, деля будущую, призрачную власть над страной, до которой они когда-нибудь доберутся с помощью поляков, крымчаков, яда – какая разница, лишь бы добраться?! А сам Владимир Андреевич… он-то думал о престоле порою с искренним ужасом, он втихомолку мечтал быть государю-брату верным подданным и если обуревался когда-то нечистыми мечтаниями, то потом не знал, как замолить грех предательства. Но иго происхождения от опальных Старицких тяготело над ним, вынуждая совершать несвойственные ему, пугающие поступки – как вот с этой безумной, никчемной, заранее обреченной на провал попыткой подкупа царева повара. И сейчас он обессилел, потому что признавал свою вину, а значит, признавал за царем право так уничижительно говорить с ним, с его семьей, называя их изменниками и приговаривая к смерти.

Малюта Скуратов, первый палач, стоял молча и недвижимо, но одно выражение его толстощекого, тяжелого лица заставляло трепетать. Нынче смертотворцем был, однако, избран Василий Грязной. Разноцветные – один карий, другой зеленый – глаза его странно, жадно мерцали, когда он приблизился к Владимиру Андреевичу и поднес ему чашу с ядом.

– Испей, князюшка, – попросил почти ласково. – Час твой пробил.

Владимир Андреевич вдруг вспомнил, что Васька Грязной, как и многие самые близкие к царю люди, известен своей ошеломляющей, почти нечеловеческой храбростью и удальством в битве. Может быть, отвага его объясняется тем, что он совершенно не боится смерти, даже рад ее видеть – всегда, любую, свою ли, чужую…

Трое молодых опричников с холодными, равнодушными лицами приблизились к Евдокии Романовне и двум сыновьям Старицких, которые с любопытством таращили глаза.

– Детей не надо, так и быть, – вдруг невнятно, словно против воли, сказал государь. – Возьмите их, выведите.

Мальчишек проворно, они и пикнуть не успели, вытащили прочь. Княгиня метнулась было вслед, заломила руки, но тотчас бессильно уронила их вдоль тела, встала бледная, странно водя глазами.

– Пей, батюшка, – с прежней задушевностью повторил Грязной. – Не томи.

Старицкий скосил глаза в чашу. Жидкость была вишневого цвета и остро отдавала кислотой, словно забродившая наливка. Рот наполнился тошнотворной слюной, однако Старицкий боялся ее проглотить, словно это уже был яд, а не слюна.

– Что вы? – сказал невнятно, косноязычно. – Как я могу – сам? Это грех!

– Ты мне станешь говорить о грехах, предатель извечный?! – вдруг не выдержал, вскрикнул государь, который был так же бледен, как его жертвы. – Пей, говорят тебе! О детях подумай.

Евдокия Романовна приняла от опричника почти доверху наполненную чашу и держала ее осторожно, на отлете, словно боялась расплескать и забрызгать свой любимый, шитый разноцветными достаканами летник.

– Пей, сударь мой, – сказала она мужу спокойно. – Это не мы себя убиваем – царь убивает нас. Греха на нас нет, весь грех на нем. Пей – может, детей спасем.

– Спасете, – глядя исподлобья, подтвердил Иван Васильевич.

Евдокия Романовна поднесла чашу к губам и осторожно омочила губы. Облизнулась – и с легкой, как бы насмешливой улыбкою выпила до дна. Отбросила чашу, качнулась, поднесла руку ко лбу, словно сразу охмелела…

– Ай да княгиня, – с тихим восторгом сказал Васька Грязной. – Ай да баба!

Владимир Андреевич смотрел на жену расширенными глазами. Поразили не та готовность и неженское бесстрашие, с которыми она выпила смерть, а ее холодность. Даже не подошла к мужу, не поцеловала на вечное прощание! Вдруг кольнуло в сердце глубоко запрятанное, затоптанное жизнью воспоминание: накануне их венца ходили слухи о том, что Евдокия Одоевская замуж за Старицкого идет жестокою неволею, потому лишь, что батюшка пригрозил постригом. У нее-де был другой на примете, но победило честолюбие отца, который мечтал о близости к престолу. Только это наследственное честолюбие и помогло потом Евдокии примириться с мужем, которого она не любила никогда, даже на пороге смерти не могла себя заставить полюбить и пожалеть его.