Гарики из Атлантиды. Пожилые записки
Шрифт:
Решимость созревала у троих. Они наверняка не сговаривались. Они сами относились друг к другу со скрываемой или открытой антипатией: уж очень были разные люди, их объединить могла лишь общая ненависть.
Теперь я должен сделать очень важное, глубокое, серьезное, научно-исследовательское, проницательное и существенное замечание. Я до этой мысли дошел сам, очень горжусь ею (отсюда столько эпитетов) и прошу прощения у тех, кто наверняка сам дошел до этой мысли много ранее меня. Просто не читал я никакой литературы о Сократе, обойдясь по лени лишь воспоминаниями современников и чем-то подвернувшимся случайно.
В судьбе Сократа вдруг я обнаружил сгущенную до мыслимого предела, прямо-таки сжатую до консервированной притчи судьбу российской
Анит, Мелет, Ликон. Их было трое.
Хозяин крупных мастерских, влиятельный общественный деятель, уже немолодой Анит — человек безусловно смелый (воевал с тиранами и жизнью рисковал) и безусловно порядочный, скорбел об упадке нравов у молодежи, жаждавшей неизвестно чего. Как заносчиво стало афинское юношество! Как трудно воспламенить их речами о подвигах и страданиях отцов, о красоте и праведности гражданских доблестей! Желали бы по крайней мере чего-нибудь определенного и ясного, но они просто сомневаются и отрицают. Они хотят осмыслить заново (скорей — оспорить) все освященное традициями, опытом отцов, утекшим временем и понесенными жертвами. Кто виноват в этом разладе с молодежью? Кто-то непременно виноват, не сами же традиции и опыт порождают недоверие и скепсис. Кто же? Уличный болтун, мнящий себя бесстрастным философом, оспаривающий всех и все, зовущий сначала непременно думать, а потом только следовать советам отцов, будто отцы могут посоветовать плохое. Виноват, конечно же, Сократ. Анит уже предупреждал его — честно и открыто: «Что-то, по-моему, слишком легко поносишь ты людей, Сократ. Если хочешь меня послушать, я бы советовал тебе поостеречься». Но Сократ пропустил мимо ушей ту давнюю доброжелательную рекомендацию. Ну что ж, тем хуже для Сократа.
Второй — Мелет. У него две наиболее заметные черты: умение рифмовать и пресмыкающаяся пластичность. Он слагает звучные вирши, и вся жизнь его посвящена добыче популярности. Он честолюбец, дутый трагик и позер. Заведомо готов на что угодно ради страсти декламировать свои стихи возможно большему количеству слушателей. Мелет немедленно перешел на службу тиранам, не только славословя их, но и принимая участие в травле сограждан. После падения олигархии он так мгновенно и ревностно принялся воспевать демократию, что ни у кого не повернулся язык его пристыдить. Сократа, живой упрек его гибкости, он обвинит, естественно, в отсутствии патриотизма.
Мелет первым подал в суд обвинение. Он ненавидит Сократа за спокойное мужество, за пренебрежение к известности, за снисходительную ухмылку при виде Мелета, вопящего без устали о своей любви к родному городу. Ненавидит за явственное уважение к Сократу, проявляемое людьми, даже близко не подпускающими к себе суетливого трагического поэта.
Сократ полагает себя выше Мелета? Сократ считает, что он видит Мелета насквозь? Что ж, тем хуже для Сократа.
Третий — Ликон. Профессиональный оратор, то есть политик, активно влияющий на жизнь города. Краснобай, словесный фокусник. Однажды с удивлением обнаруживший, что слушают его совсем не так, как прежде. Что-то неуловимо изменилось в молодых афинянах: прихотливые риторические узоры с поминутным обращением к авторитету богов и героев уже не трогают их и даже как бы расхолаживают. Их интересует содержание, мысль, зерно, очищенные от словесной шелухи, но по-другому говорить Ликон уже не может, а оставить политику, которой посвятил всю жизнь, — выше его сил и равносильно самоубийству. Кто виноват в этой подкравшейся беде? Только Сократ. Он учит молодежь на собственном примере, бродя по улицам и своими вопросами на глазах публики догола
Вот так и вышло, что в одно весеннее утро 399 года до новой эры огромная толпа присяжных заседателей (неукоснительно блюлась демократия — это были случайные люди, по жребию вытянувшие свою судейскую роль) собралась обсуждать обвинение, выдвинутое неким Мелетом. Два примкнувших обвинителя были людьми весьма почтенными в глазах присяжных: видный человек Анит и народный оратор Ликон. Чистейшая моральная репутация и возрастная зрелость этих обвинителей были вполне в гармонии с кристальной (условие отбора в судьи) нравственной безупречностью и зрелым возрастом присяжных. Сократа обрекла на смерть подлинная и доброкачественная демократия.
Говоривший первым трагический поэт Мелет пекся, разумеется, исключительно о благе родного города. Непрестанно помня о своей недавней политической шустрости, он каждую десятую фразу посвящал негнущейся и заскорузлой любви к отечеству, основы которого подрывает Сократ, обсуждая веру в установленные и неприкасаемые идеалы. Кроме того, Сократ беседами своими растлевает афинскую молодежь, которую Мелет любит всей душой закоренелого патриота. Потом он тупо молчал или порол чушь: договорился до заявления, что Сократ, действуя в одиночку, ухитрился так разложить всю молодежь в многотысячных Афинах, что вследствие его речей все остальные горожане безуспешно внедряли в нее добродетель и энтузиазм.
Тяжесть беспочвенных обвинений состоит в невозможности оправдаться. Что отрицать, если не сказано конкретно, в чем именно состоит развращение афинских нравов? Что же касается религии, то дело обстояло еще проще: Сократа никогда не интересовали боги, только людьми он был занят всю свою жизнь. Хотя довольно часто говорил, что внешняя благочестивость, послушное поклонение богам и соблюдение положенных обрядов — это вовсе и совсем не полная добродетель. Ибо еще должна быть голова на плечах и совесть, а благочестие — атрибут внешний, и как раз люди подлые и низкие — внешне весьма благочестивы, им под этим укрытием легче и безопаснее проявлять свою низость.
Замечательно честно выступил Анит: мне очень жаль, сказал он, что Сократ сюда явился, мы теперь должны непременно осудить его, чтоб не было повадно так себя вести его ученикам и почитателям.
И все же мог Сократ избежать смерти. Покаявшись, чрезмерную свою самоуверенность признав, польстив милосердию сограждан и пообещав держаться впредь потише и поосмотрительней.
Но этого не случилось. За всю свою яркую и полную достоинства речь ни разу он не воззвал ни к состраданию, ни к снисхождению. Что и решило дело, ибо толпа присяжных была обманута в прекрасном чувстве: готовности снизойти и простить. А умствующий тунеядец в дряхлой одежде высокомерно пренебрег этим коллективным чувством. Он даже не привел, как это делалось обычно, плачущих родных и близких. Он даже осмелился шутить: сказал, что по сути его дел и речей полагается ему не кара, а почетный ежедневный обед за общественный счет. То есть обед, которым награждались лучшие бегуны, прыгуны и гимнасты. Ну кто бы это смог перенести без праведного возмущения?
Еще могли бы обойтись изгнанием, но он заранее категорически от этого отказался: что бы он стал делать вне родины (за нелюбовь к которой его только что осудили)?
А когда бросился к Сократу ученик, лепеча, как он горюет, что учитель так несправедливо осужден, старик заметил ему ласково: «А тебе было бы легче, если бы меня осудили справедливо?»
Наотрез отказавшись за день до смерти от подготовленного побега (на такие вещи смотрели сквозь пальцы, но Сократ и тут не пожелал склонить голову, чтобы использовать лазейку), уже выпив чашу с ядом, он сказал рыдающим друзьям: «Успокойтесь, призовите себе на помощь мужество».