Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Губерман Игорь Миронович

А скупым я не был никогда. Я бережливым был, и расточительность пустая мне всегда была душевно неприятна. Вот у вас в кармане завалялась, например, некрупная монета — вы разве ее выбрасываете? Нет. А почему тогда не гасите вы свет в уборной, если вы уже ушли оттуда? Вообще бросать на ветер деньги мне не нравится, а молодые этим заняты с утра до вечера. А когда выбросили все — к кому они приходят? То-то же.

Не навязывать свое мнение и давать советы только тем, кто в них заинтересован, — мой девиз и принцип с давних лет. Я свое мнение не всовываю никому насильно, я его только высказываю, ибо прям и честен. А если кто-то возражает мне, то я не вправе (ибо прям и честен) утаить от собеседника, что все, им говоримое, — собачья чушь. И пусть он на здоровье после этого продолжает думать так же. И к

советам это относимо в полной мере. Вот я вижу, как слепой человек спокойно идет к пропасти — финансовой, моральной, юридической — любой. Заинтересован ли он в моем совете? Безусловно, только он не знает этого. И что, я должен промолчать? А кто ж ему тогда глаза откроет? И что я буду после думать о себе промолчавшем? А совет ради совета, чтобы просто навязать кому-то свою волю, — упаси Господь! Разве только в случае, когда нечто важное именно мне доподлинно известно. А ему, бедняге, неизвестно, что я жизненно могу ему помочь.

А насчет того, чтоб не болтать помногу, — это вообще не для меня. Я раскрываю рот только по делу, и на говорение само я трачу ровно столько времени, сколько потребно для донесения мысли. Да, иногда путь донесения ее весьма окружный, но зато она полнее постигается. И то же самое касается болтания с самим собой — мы так устроены природой, что по мере говорения рождаются новые мысли, а мудрец Декарт еще когда заметил справедливо, что я мыслю — следовательно, существую. И вряд ли следует на старости лет искусственно лишать себя этого благотворного ощущения.

Я, кстати, в перечне, что выше мной приведен, решил сначала упустить обязательство не прислушиваться к глупым сплетням, болтовне прислуги и так далее. Но тут подумал: а к чему же, как не к этому прислушиваться? Ибо сплетня (глупая она или не глупая — решает время) — это кусочек бытового мифа, миф — это элемент картины мира, как же можно жить на свете, ничего о современности не зная? Тут у Свифта просто нелады с мышлением какие-то.

Это действительно смешно и глупо — хвастаться на склоне лет былой силой, красотой, успехом у женщин и прочими радостями былого счастья. Хвастаться вообще зазорно и неприлично. Но в прошлом было многое настолько хорошо и даже ослепительно порой, что замолчать такое — грех неблагодарности Фортуне. И нисколько этим хвастаться не надо, надо просто рассказать, поскольку все, что интересно и приятно, собеседник (если он заслуживает этого) узнает с радостью и пользой для души. У кого-то прочитал я дивную идею, что чем люди старше, тем они, оказывается, лучше были, когда были моложе. Я копаюсь в памяти и нахожу, что это правда. Как же мне не рассказать о новых находках?

Не внимать коварной лести следует не только в старости, и я с этим вполне согласен. Только как отличить заведомую и неправедную лесть от похвалы, заслуженной и справедливой? Одним и безупречным способом: хвала незримо и неслышно совпадает с тем, что думаешь о себе ты сам, и пустую лесть поэтому мы распознаем сразу и легко. Не надо заведомо плохо относиться к лести (в этом была бы истинно пагубная подозрительность), а стоит в ней расслышать воздаяние твоим достоинствам, которые и в самом деле есть. К тому же льстящий собеседник может быть и проницательней тебя (а почему бы нет?), и хвалит нечто, что ты сам в себе не в силах в полной мере оценить. Разумная хвала необходима человеку, как дыхание, а просто лесть — конечно, пошлая забава. Но на то и опыт жизни, чтобы мы умели безошибочно их различить.

А самоуверенность с самодовольством — безусловно, пакостные и опасные черты, но только в молодом и зрелом возрасте. А в старости они необходимы, ибо кошмарно трудно без них жить. Выказывать, конечно, их не следует, однако именно они — те последние корни, что еще поят скудным соком старческое прозябание. И жалко тех, в ком эти корни усыхают. Лично я в себе их прячу, но благословляю и лелею. Тут, по-моему, ошибся или недодумал Свифт.

Все это рассмотрев и обсудив, я безмятежно окунулся в свою светлую и непогрешимую старость. И, ни минуты не кручинясь, признаю, что это омерзительный сезон. А если кто-то думает иначе, пусть он позвонит, и я легко могу его разубедить.

Ах, люди, люди…

Всегда ли люди сами слышат, что они говорят? По-моему, далеко не всегда.

В одном немецком городе ко мне после концерта подошел очень пожилой мужчина и молча протянул папку со стишками. Я ее покорно и привычно взял и начал всовывать в сумку, когда старик мне требовательно и категорически сказал, что он уже весьма немолод и поэтому настаивает, чтобы я его стихи прочел немедленно при нем. Я водрузил очки и наскоро пробежал глазами его творения. Опять чистейший мне попался графоман, но с чувством юмора, и я был рад ему сказать, что его стишки (четверостишия, конечно, он поэтому и выбрал меня в жертву) могут пригодиться в дружеском застолье, но тратить деньги на их напечатание я ему просто не советую. Старик обиделся и помрачнел.

— А между прочим, — гордо и заносчиво сказал он мне, — я кандидат наук и был заведующим сектором в большом научно-исследовательском институте!

— Что же вы уехали от такой хорошей работы? — с чисто машинальной вежливостью спросил я.

Старик приосанился и важно пояснил:

— Я уехал от антисемитизма!

— В чем он выразился лично к вам? — спросил я (завсектором все-таки).

Старик мне с пылом объяснил:

— Смотрите-ка, они мне в шестьдесят пятом году объявили строгий выговор. Я им в семьдесят четвертом году говорю: отмените выговор, товарищи, уже прошло ведь столько лет. А они мне отвечают: нет, уважаемый, еще рано отменять ваш выговор. Тогда я на них плюнул и в девяносто первом году уехал.

Я сумел не рассмеяться, но так выразительно задергал ногами, что старик великодушно отпустил меня в сортир. И там немедленно я записал услышанное.

Когда же начал я таскать в кармане записную книжку для таких удач? Первую — в семнадцать лет, по-моему. Я был тогда прыщав, застенчив до наглости и одомашнен, как таракан. Все время я читал, и все прочитанное безо всякого разбора западало в душу. Не было в те годы никакого у меня отборочного вкуса, а по правде говоря, его и посейчас у меня нету. Помирал же я, буквально от восторга помирал — читая стихи Есенина. Поэтому я приобрел себе блокнот и на первой же странице крупно написал: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». Потом он долго у меня валялся в ящике стола, я натыкался на него и снова клал туда же. Так что первая записная книжка появилась много позже. Все услышанное, что казалось мне достойным сохранения, я ревностно туда писал. Но вот беда: я не учился в первом классе и чистописание не проходил. Неясно почему, но мама отдала меня в школу сразу во второй класс. Я помню, мне устроили экзамен, я был должен под диктовку написать несколько фраз. А я забыл, как пишется заглавная буква «д», и горько заплакал. Во второй класс меня все же приняли, но пробел в образовании сказался впоследствии на всей моей жизни: у меня чудовищный почерк, а на закате неудержимо хочется выпить. Да, так вот о почерке — я много записывал, но почти никогда не мог понять, что именно занес я на карманные скрижали. Отчего периодически отчаивался и бросал попытки зафиксировать прекрасные мгновения.

А начавши писать рассказы и стихи, уже таскал я всюду записную книжку, многое заимствуя из устного застольного творчества. О почерке своем все время помня, тщательно выписывал я какое-нибудь ключевое слово в услышанном, так что одну-две записи из десяти мог разобрать наутро. А бывало и такое, что врезалось в память навсегда. В начале шестидесятых я услышал, например, гениальное двустишие мне неизвестной восьмилетней девочки — его я помню посейчас:

У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба.

А за столом тогда было записывать не просто неудобно, а скорей даже опасно для репутации — никто из самых забубенных собутыльников не жаждал, чтоб фиксировались его устные речения. Поэтому повадился я бегать как бы по нужде, и там коряво, но записывал. При обыске и аресте забрали у меня большую гору записных книжек — я о них жалею до сих пор. Никто в них ничего не прочитает, ведь менты не знали, что я не учился в первом классе. А недавно мне попался коллективный сборник фантастических рассказов, был там и мой, одну историю я из него прочел как заново, уже не помня напрочь, где услышал. Ясно только, что ее мне излагал завзятый алкоголик.