Гарики предпоследние. Штрихи к портрету
Шрифт:
— Что они здесь болтали друг другу, Илья, ты не можешь себе представить, — сказала Наташа. — Я умирала над ними со смеху. Оба они впали в полное идиотическое блаженство.
— Могу представить, — сказал Рубин с завистью и поднял рюмку.
— Не надо только пить за мое здоровье, — скривился старик. — Лучший тост в мире — со свиданьицем.
Они чокнулись. Водка была холодная, лимонная корка побыла в ней ровно столько, сколько нужно. Наташа выпила свою рюмку до дна, Кунин только пригубил.
— Он хороший врач, должно быть, твой Фальк? — то ли спросил, то ли констатировал
— Так вы дома были? — удивился Рубин. — Что же не пустили меня раньше?
— Военная хитрость дряхлой старости, — объяснил Кунин, нюхая ломтик сыра. — Ты ведь забываешь, сопляк, что я мастодонт, плезиозавр, ископаемое. У меня хватает сил только на вечер, и я целый день лежу, как сволочь, чтобы вечером прийти в себя.
Краем глаза Рубин увидел лицо Наташи. Страх и боль быстро промелькнули на нем, и она чуть опустила голову, чтобы скрыть их. Рубин вспомнил о количестве перенесенных стариком инфарктов. При общении с Куниным это забывалось так же, как и его годы.
— Так что не серчай и расскажи про своего Фалька. Хороший очень врач, правда же? Умен, как собака, аж завидно делается.
— По-моему, он настоящий врач. Я у Фалька не лечился, пациентов его тоже не знаю, но он сохранил редкую для врача черту — любит своих больных.
— Это да, — сказал Кунин одобрительно. — Это видно. Мы с ним тут заспорили о циниках и романтиках. Что-то я ему сболтнул, а он мне говорит: я никак, мол, не пойму, уважаемый Антон Миронович, вы циник или романтик? Я ему отвечаю, что поскольку романтика изгажена, испакощена и просто засрана деятелями комсомола, то я предпочел бы в циники. Но с другой стороны, я люблю жизнь, у меня с ней длительный роман, так что я романтик тоже.
— Он еще тебе сказал, что ты — циклик, что ли? — вмешалась Наташа.
— Женщина, — укоризненно сказал Кунин, — это был врачебный диагноз, он сказал, что я циклотимик.
— Вот-вот, — обрадовалась Наташа. — Илья, а почему он отказывается объяснить мне, что это такое, и смеется?
— Это не болезнь, это особенность характера, — объяснил Рубин. — Частый переход от хорошего настроения — к очень подавленному, угрюмому. Бывает это с Антон Миронычем?
— Еще как! — сказала Наташа, по-девичьи всплеснув руками. — Так ведь он, злодей, хорошее настроение тратит на гостей и приятелей, а в плохое — так меня тиранит, ты себе даже не представляешь. Я ведь вообще несчастная женщина, — сказала она бодро и радостно. — Давай еще по маленькой, Илюша? Выпьем за здоровье этого деспота?
— Ни за что, — сказал Кунин. — Разливаю я, и тосты мои. Вам же нужен за столом пошляк. Это я.
Уважительно наклоняясь, он налил им полные рюмки.
— Друзья мои, — торжественно сказал он. — Давайте выпьем за все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что, все-таки.
И снова сделал капельный глоток.
— А для души писать уже не остается времени? — спросил он Рубина и тут же спохватился: — Кроме стихов, разумеется. Это у тебя важная ветвь. Прочти стишок, после ответишь. Любой.
Рубин покосился на Наташу: лицо ее было безоблачным и счастливым. Он подмигнул и прочитал вспомнившиеся строчки: «Когда в семейных
И уже на середине спохватился, какую дикую бестактность допускает в доме, где вот-вот это случится, но нельзя было останавливаться, было бы хуже. На Наташу он старался не смотреть, а Кунин поощрительно захохотал:
— Запиши, сразу запиши, я буду их читать Наташке, когда она меня пилит.
Рубин хотел сгладить свой промах, но, как всегда в таких случаях, ничего не всплывало в памяти.
— Дайте я вам похвастаюсь, — сказал он. — Тут недавно у тещи в доме был семейный праздник, и пришел один дальний родственник, недавно окончил университет. Весь из себя филолог. С такой естественной заносчивостью молодого ученого, который много знает, а еще большее вот-вот поймет и объяснит.
На Наташу Рубин все еще боялся посмотреть.
— Заговорили почему-то о фольклоре. Он им тоже занимается. Я ему говорю, что умер фольклор, задавило его насмерть радио и прочие успехи прогресса, и теперь фольклор сочиняют профессионалы. Вы, он говорит, дядя Илья, просто не в курсе жизни, множество есть народных частушек и до сих пор. Удачных? — спрашиваю. Литература, отвечает он надменно. Почитай, говорю. Читает шесть штук. Из них три — мои. Я от гордости чуть не лопнул.
Наташа захлопала в ладоши.
— Какие, Илья?
— Да вы их знаете наверняка, им уже лет двадцать, — сказал Рубин. — «Ты, подружка дорогая, зря такая робкая, лично я хотя худая, но ужасно ебкая».
Мат воспринимался в этом доме, начисто лишенном ханжества, спокойно и с удовольствием, если служил своему благородному назначению оттенить и заострить смысл и чувство сказанного.
— Еще, — попросил Кунин. — Эту я знаю.
— Тоже старая, — сказал Рубин. — «Я евреям не даю, я в ладу с эпохою, я их сразу узнаю — по носу и по хую».
— А третья? — Наташа явно была рада уходу от того идиотского напоминания.
— Слушай-ка, — сказал Кунин. — А ты ведь все свои частушки пишешь от женского лица, что это за тайная аномалия?
— Не знаю, — искренне пожал плечами Рубин. Третью он читать не хотел, ей тоже не следовало звучать в доме, где есть старик. Спеша уйти от просьбы и не в силах подыскать замену, он торопливо и оживленно сказал:
— Нет, я другому стишку больше радуюсь. Его бы можно в виде эпиграфа подарить какому-нибудь журналу из иностранских на русском языке. Все мечтаю его Синявскому в «Синтаксис» послать. Они там единственные о наших проблемах здраво рассуждают.
— Ты читай, читай, — прервал его Кунин. Рубин прочел с выражением:
— «Благословен печальный труд российской мысли, что хлопочет, чтоб оживить цветущий труп, который этого не хочет».
— Годится, — скупо похвалил старик и наполнил рюмки снова. — Давай, Наташка, выпьем за это бесплодно растраченное дарование.
— Почему же бесплодно? — обиделся Рубин. — Я сейчас взялся за настоящую книгу.
— Печатную? — брезгливо спросил Кунин.
— Как получится. — Рубин и вправду еще сам того не знал. — Я наткнулся на судьбу удивительного человека. Был такой художник и поэт Николай Бруни…