Гарман и Ворше
Шрифт:
— Я готов на все! — воскликнул он горячо. — Я готов выступать с речами или в печати против всех злоупотреблений, которые я теперь вижу! Я брошу свое место, если это потребуется! Я не хочу утаить ничего из того, что кроется во мне: я хочу провозгласить свои убеждения открыто, как подобает мужчине!
Молодая девушка была слишком умна, чтобы увлекаться до такой степени, и эта внезапно возникшая восторженность показалась ей подозрительной.
— Я считаю, что вам надо подумать, — начала она. — То, о чем мы говорили, сводится ведь, в сущности, к некоторым частностям. Едва ли есть неразрешимые противоречия
— Но христианство надо принимать либо полностью, либо вовсе не принимать! Именно этой половинчатости я не приемлю и не согласен жить такой половинчатой жизнью.
— А в таком случае, — продолжала она, — я скажу вам откровенно, что эти догмы и формы имеют для меня очень мало значения. Наши разговоры часто касались этой темы главным образом потому, что вы богослов.
— Но ведь мы беседовали совсем не об этом! — воскликнул он. — Вы хотели вызвать у меня чувство личной ответственности, которое порождается подлинной убежденностью. Вокруг этого, по сути дела, и шли все наши споры.
— Да, — отвечала она, — это верно! Этого я действительно хотела!
— Богослов я или не богослов — это безразлично! Главное — быть человеком, человеком, имеющим убеждения и способным защищать их!
Йонсен, казалось, преодолел неуверенность Ракел. Он стоял перед нею такой сильный, такой убежденный в своей правоте, что она ответила торопливо и словно с облегчением:
— Да! Все дело в том, чтобы быть верным своей внутренней правде, а это встречается так редко! Я сама не могу полностью претворить это в жизнь. Да и какое значение имеют убеждения женщины в нашем кругу? Но я всегда с теми, кто борется. Поэтому я теперь верю, что вы на правильном пути, на пути борьбы с ложью! В самом деле, лучше пасть в борьбе, чем мирно жить бок о бок с ложью!
Умные синие глаза Ракел сияли, когда она говорила. Йонсен восторженно взглянул на нее и сказал, сразу же взяв себя в руки, что было характерной его чертой, — сказал спокойно и почти тихо:
— Я не буду жить бок о бок с ложью!
Он сделал еще несколько шагов и сказал медленно и веско:
— Я попрошу разрешения пробста произнести проповедь в следующее воскресенье. Я уже откровенно говорил с ним. Теперь я поговорю с прихожанами, с общиной.
— Может быть, не имеет смысла пока что спешить с этим, — сказала Ракел.
— Нет! Таково мое убеждение! Я буду говорить о том, что нужно оздоровить жизнь, я прямо скажу, что во многом сомневаюсь, что бога нужно искать в искренности, а не в догматах. Я смело восстану против моих собратьев, ибо знаю, что большинство из них погрязли в формальностях.
— Это может плохо отразиться на вашем будущем; во всяком случае вы приобретете много врагов.
— Но, может быть, и нескольких друзей!
— Мою дружбу вы приобретете, — сказала она и протянула ему руку. — Если только это даст вам какую-нибудь поддержку, на меня вы можете рассчитывать, хотя бы даже все остальные отвернулись от вас.
— Спасибо! — сказал он почти торжественно и пожал ей руку. Затем он быстро пошел по аллее, но не направился к дому, — он повернул на боковую дорожку и вышел из сада.
Ракел долго стояла и смотрела ему вслед вдоль аллеи. Наконец-то она встретила человека,
Мать Якоба Ворше была одной из самых своеобразных обитательниц города. После смерти мужа она осталась в таком тяжелом финансовом положении, хуже которого и вообразить себе нельзя. Последние годы своей жизни он продолжал вести дело, выдавая направо и налево векселя, и вместе с тем до последнего дня его дом был одним из самых роскошных в городе.
Когда он умер, от всего этого осталась только груда долговых обязательств. Люди качали головами и выражали сочувствие вдове. Явились все: и друзья и враги, но все это были кредиторы. Одни предлагали сразу все распродать, другие считали, что надо некоторое время подождать, третьи хотели только купить по случаю лошадей, а партнеры покойника по игре в бостон сложились, чтобы предоставить его вдове ежемесячную поддержку.
Фру Ворше ничего не понимала в делах мужа, но всегда была убеждена, что они очень богаты. И вот теперь, неожиданно узнав, что она разорена, она была оглушена и расстроена. Вечером, после похорон, она осталась одна с сыном Якобом — мальчиком семи-восьми лет.
Неожиданно в комнату вошел маленький суховатый седой человек и почтительно поклонился. «Добрый вечер, фру Ворше», — сказал он, подошел к столу и положил на него конторские книги и бумаги.
Фру Ворше хорошо знала этого человека, господина Педера Самюельсена, известного под именем Питер Нилкен; он управлял лавочкой в заднем флигеле дома Ворше. Старое предприятие Ворше занимало целый квартал: фасадом оно выходило на море и пристань, а позади дома была темная узенькая улица; там-то Питер Нилкен и сидел в маленькой лавочке.
Купец Ворше не любил говорить об этой лавочке; ему казалось унизительным и недостойным заниматься розничной торговлей. «Я терплю эту лавчонку только ради Самюельсена, — говаривал старый Ворше. — В таком предприятии, как мое, она не имеет значения!»
Так же думала и фру Ворше. Но в этот вечер она узнала кое-что иное. Из разъяснений и подсчетов господина Самюельсена вытекало, что лавочку эту презирать не приходится. Под конец она почувствовала, что именно эта лавочка поддерживала жизнь всего предприятия.
Оба они сидели и подсчитывали далеко за полночь. Вначале фру Ворше казалось, что не стоит и слушать; все, что друзья и кредиторы ее мужа разъясняли ей за последние дни, было так сложно и полно таких трудных слов. Но с Педером Самюельсеном дело обстояло иначе. Он не успокаивался, пока не замечал, что она все понимает. Наконец что-то начало для нее проясняться, и она повторила несколько раз: «Нет! Господи! Это же ясно, как божий день!»
На следующий день она велела заложить лошадей и одна поехала в город. Негодование, вызванное этим поступком, не поддается описанию. Только подумать: она, у которой и платья-то собственного не было, осмеливалась разъезжать на паре лошадей перед носом всех, кого муж ее водил за нос! Вначале отношение к ней было еще довольно благосклонное. Казалось, что весьма поучительно видеть, как высокомерная фру Ворше живет ежемесячным подаянием; но теперь отношение к ней резко изменилось и стало жестким и беспощадным.