Гарнизон в тайге
Шрифт:
— О маневрах флота США в Тихом океане и самочувствии Японии.
— Самочувствие-то неважное, — вставил Светаев, — то в пот, то в озноб бросает, — и отложил книгу, которую читал.
Разговор перешел на злободневную тему. Заспорили о зачинщиках интервенции на Дальнем Востоке.
— Зачинщица Япония, — начал Ласточкин.
— Однако, —возразил Аксанов, — не забывайте об английском министре Черчилле. Это наиболее ярый вдохновитель интервенции.
— Ну и что же из этого? — с нескрываемым интересом и
— Да, о Дальневосточном, — с обычной запальчивостью заговорил Аксанов, любивший поспорить на эту тему. — Не надо забывать, что даже после заключения Брестского мира Англия придерживалась той же политики, а Черчилль повторял воинственные оды за продление сибирской экспедиции…
— Андрюша, все это так, — перебил Светаев, — но Япония и тогда надеялась занять Восточную Сибирь. Об этом цинично заявляет профессор Надзоэ, — он порылся в стопке газет, лежавших на столе, и прочитал место, подчеркнутое синим карандашом:
— «Установление центра Японского государства в Сибири явится самым верным, самым прочным путем к расцвету Японии. Японо-русская и японо-китайская войны абсолютно неустранимы и предопределены судьбой». Каково?! Ты видишь, откуда берет свое начало знаменитый меморандум Танаки?
— План генерала Танаки берет начало еще раньше. Вспомни, Япония стремилась закрепиться на азиатском материке еще с момента захвата Ляодунского полуострова и Кореи, — с раздражением сказал Аксанов.
— Ты прав, не оспариваю, — согласился Светаев.
Аксанов, взволнованный, отошел к двери, уперся плечом о косяк. Он чуточку раскраснелся, глаза его блестели. Светаев залюбовался другом, обрадованный тем, что он может горячо поспорить и убедить собеседника в своей правоте.
— Однако что ж не споришь о зачинщике интервенции?
— Хватит, — сдаваясь, проговорил Федор.
— Ни дыму, ни огня, выходит, из вашего спора, — подзадоривал Ласточкин.
— А дым будет и огонь будет, но когда, сказать трудно, — не унимался Аксанов.
— Ну хватит тебе, политик, — сказал Светаев и, докурив папиросу, бросил ее на пол.
— Куда окурок бросил? Подними, пепельница перед тобой, — заметил Аксанов. Светаев наклонился, чтобы поднять окурок, сказал:
— А у меня сегодня настроение семиструнку слушать. Ударь, Коля, по струнам, чтобы шли девчата к нам…
— Вдарю, и новую песенку спою, — и Ласточкин вполголоса затянул:
Герань в окошечке, Две белых кошечки. И занавесочки — последний шик, И идеальная кровать двухспальная, И— Откуда ты выкопал такую чепуху? — бросил Аксанов.
— Нравится?
— На безрыбье и рак рыба. Пропоешь — и хоть в пору женись.
— Это я в книге вычитал. Писатель мещанство гвоздит.
— А ты нам мещанство прививаешь, да еще на гитарке импровизируешь, здорово-о!
И все трое с задором повторили куплет лишь бы как-то умерить в себе буйную силу молодости. Их не страшила непогодь, бушевавшая за окном. Наоборот, казалось, она распаляла в них настроение подурачиться, погромче спеть эту пустую песенку. Они знали, что завтра с утра — в снег ли, в дождь ли, в туман ли — пойдут в казармы и будут проводить с бойцами пятиминутку, информировать их обо всем, что сами вычитали в газетах или узнали в политчасти. Потом казарменный день будет заполнен занятиями по технике, изучением уставов. Тот огромнейший организм, частицей которого они являются, будет жить, и пульс его никто и ничто не остановит.
Ядвиге казалось, что небо плачет. Деревья стояли одинокие и угрюмые. Ветер сорвал их наряд, обломал ветки.
Какая непереносимая непогодь! Скучно Зарецкой. Днями она сидит одна в комнате. Все ей надоело: выструганные бревенчатые стены, кровать, японская ширмочка, письменный стол мужа, альбом с фотографиями, валяющийся раскрытым на кушетке. Ядвига сидит в вольтеровском кресле и качается, как ребенок. Хорошо качаться час, ну два, но не день, не шестидневку, не месяц…
Что будет с ней? Она сойдет с ума от скуки. Читать книги, как читает их запоем Светаев, она не может. Книги — это тот же покой, но обманывающий воображение. Рисовать? Кому? Мужу? Он не только картин, но и ее не замечает…
А небо все плачет и плачет. Она не знала, что приморская осень такая затяжная и нудная.
Ядвига услышала, как стукнули в коридоре двери. «Это, должно быть, пришел Ласточкин, очень кстати, поговорим». Она сбросила кимоно, надела синее шерстяное платье с глухим воротом, осмотрела себя в зеркало. У нее есть повод зайти в комнату холостяков. Несколько дней назад Николай взял половую щетку и не принес ее. Ядвига постучала в дверь и вошла.
Посредине комнаты стоял Аксанов и тренировался из револьвера по крестику, наклеенному на окне.
— Простите. Я к вам за метелкой. Уж долго вы ее держите.
— Извините, Ядвига Николаевна, завертелись со службой.
— А мне вот делать нечего, скучно, — сказала откровенно Ядвига. — Обед приготовлю и сижу.
— Есть интересная работа — повышать грамотность красноармейцев. Каждый вечер два часа занятий…
— Я не учительница, не сумею, — уклончиво ответила женщина и спросила: — Как кормят в столовой, лучше или хуже?