Гарри из Дюссельдорфа
Шрифт:
Оба засмеялись.
— Уж не хотите ли вы предложить мне эти стихи для композиции? — спросил Шопен. И, не ожидая ответа, добавил: — А если говорить серьезно, то Шуман написал недавно цикл романсов на ваши слова. Знаете ли вы об этом? Мне рассказывал Лист, что Шуман собирается послать вам эти песни.
Гейне задумался. Перед его глазами встал юноша Шуман, с которым он когда-то встретился в Мюнхене. Теперь Шуман знаменит, но ему, верно, трудно приходится в Германии.
В это время вошла Жорж Санд, закутанная в коричневый утренний халат своеобразного покроя. Большая круглая голова была не покрыта, и черные густые волосы, завязанные узлом, спадали на затылок.
— Я знаю, кузен, что вы недолюбливаете этого священника-социалиста. Но он ведь принес немало огорчений церкви…
— Ах, — сказал Гейне, — он совсем не священник, а скорее ханжа и еще меньше социалист!
Жорж Санд не успела ответить, как в гостиную вошел низенький человек в длинном потертом сюртуке, в грубых деревенских башмаках и высоких чулках из серой шерсти. Щуря близорукие глаза, новый гость стал неуклюже здороваться и наконец опустился на табурет, обитый зеленым шелком. Это и был Ламенне, модный проповедник христианского социализма. Он начал делать карьеру католического священника и до того угодил папе римскому, что тот собирался возвести его в звание кардинала. Однако Ламенне уклонился от этой чести и выпустил книгу «Слова верующего», где изложил, правда довольно путано, свои мысли о социализме, который должен быть неразрывно связан с основами христианства. Такое сочетание социализма с религией многим казалось естественным и плодотворным. Жорж Санд увлекалась учением Ламенне, но Гейне, который уже разочаровался даже в утопическом социализме, считал христианский социализм аббата Ламенне совершенно беспомощным в разрешении социальных вопросов.
Через некоторое время пришли еще два гостя: Бальзак и актер Бокаж, пленявший зрителей французского театра в романтических драмах Виктора Гюго.
Шопен возился у камина, готовя кофе, и Жорж Санд уверяла, что этого никто не умеет лучше делать, чем он.
— Здесь он действительно достиг виртуозности! — со смехом сказала хозяйка дома.
Гости вскоре убедились в этом, когда перед ними задымился душистый черный кофе, бывший подлинной страстью Бальзака. Жорж Санд по обыкновению курила толстые сигареты и предлагала их своим собеседникам. По-видимому, Гейне не терпелось затеять спор с Ламенне. Подсаживаясь к бретонскому священнику, без особенного расположения смотревшему на него сквозь толстые стекла очков, Гейне сказал:
— Итак, уважаемый аббат, вы выдвигаете принцип: «Бог и свобода»?
Ламенне утвердительно кивнул головой.
— А известно ли вам, — продолжал Гейне, — что там, где бог, там нет свободы? Ведь он, как мы знаем из библии, самый строгий самодержец, и никакая демократия, ни ангельская, ни человеческая, при нем недопустима.
Гости засмеялись. Ламенне молчал.
— Жаль, — сказал Гейне, — что вы не свергли папу Льва XII и не сели на его трон. Бывали всякие папы на свете, даже папесса Иоанна, но вы бы могли быть первым папой-социалистом.
— Як этому не стремился и не стремлюсь, — коротко сказал Ламенне.
Жорж Санд вмешалась:
— Не лучше ли прекратить разговор на религиозные темы?
— Хорошо, — сказал Гейне. — Я только добавлю, что все ваши теории высосаны из пальца. Но вы должны знать, что во Франции существует и другой социализм. Недавно я был в мастерских предместья Сен-Марсо, я видел рабочих, кующих железо. Эти полунагие суровые люди пели революционные песни и ударяли в такт молотами по раскаленному
Аббат растерянно посмотрел на Гейне. Поэт был в ударе: глаза его горели, хотя левая полупарализованная рука его висела, но он свободно распоряжался правой, и, патетически подняв ее вверх, хотел продолжать речь.
Но Ламенне перебил его:
— Если послушать вас, господин Гейне, то все рабочие — сплошь безбожники.
— Я убежден в одном, — ответил Гейне, — что им ваш социализм не нужен. Они плохо верят, что те, которым приходится есть слишком мало на земле, будут угощаться наилучшими блюдами в раю, а синяки от земных побоев там будут стираться руками ангелов с их изможденных тел. Не верят они также и в то, что те, которые в этой жизни наслаждались изобилием счастья, в будущем будут страдать от этого расстройством желудка…
Жорж Санд умоляюще посмотрела на Гейне, но он с едким остроумием продолжал уничтожать учение Ламенне.
Чтобы перебить разговор, вмешался Бальзак. Он полушутя сказал:
— А вы, Гейне, как всегда, — ярый якобинец и решительный республиканец.
— Ах, республика, монархия! — бросил Гейне. — Все это только вывески. Сейчас начинается бой за самые основы жизни, и, по-моему, единственные люди, заслуживающие уважения во Франции, — это коммунисты. Им принадлежит будущее. Когда я прохожу по предместьям Парижа, я часто слышу плач бедноты, а иногда нечто, похожее на звук оттачиваемого ножа. И я жду того часа, когда устои старого общества рухнут, потому что их даже некому защищать.
— А что будет, когда эти люди возьмут власть в свои руки? — спросил Бальзак.
— Этого я пока не знаю, — сказал Гейне; и тихо добавил: — Я даже порой боюсь за будущее…
Поэт сказал последние слова так искренне и проникновенно, что все почувствовали, какая внутренняя борьба происходит в сердце этого вдохновенного человека.
В этот день еще долго шли разговоры и споры в особняке на улице Пигаль…
Играл Шопен новые мазурки и прелюды, Бокаж декламировал стихи Гюго. Гейне и Адам Мицкевич, пришедший позднее, под шумные аплодисменты долго читали свои произведения — на немецком и польском языках. Но никто из посетителей салона Жорж Санд не забыл волнующих слов Гейне, остроумных и глубоких, сказанных в этот вечер…
Ночные мысли
Парижская сутолока, стук колес, далекий колокольный звон врывались в уютную квартирку на Фубор Пуассоньер, но там было еще шумнее, чем на улице. Матильда Гейне в нарядном домашнем платье играла с несколькими ребятишками. Она сама веселилась, как ребенок, звонко хохотала, завязывая глаза мальчикам и играя с ними в жмурки, загадывала загадки, угощала детей конфетами. Попугай Кокотт передразнивал детский крик и смех. Гейне, с утра сидевший за письменным столом, оставил работу и тоже увлекся игрой с детьми.
Раздался робкий звонок в передней, и поэт пошел открывать дверь. На пороге стоял худощавый человек среднего роста, с резкими чертами лица. На его губах играла скромная, застенчивая улыбка. Гейне сразу узнал гостя: это был датский сказочник Ганс Христиан Андерсен.
— Вы снова в Париже! — воскликнул Гейне. — Прошу вас, входите.
— Я, кажется, помешал вам? — спросил Андерсен.
— О нет, — возразил Гейне. — Мы как раз находимся в вашем царстве.
Видя недоумение Андерсена, который встречался с Гейне, когда он был еще холостым, поэт объяснил ему: