Гаугразский пленник
Шрифт:
— Он нарушил равновесие, потому что хотел победы и свободы. В отличие от ваших мужчин он знал, что победить можно только в том случае, если перенести войну на территорию Глобального социума. И он придумал, как это сделать. Среди вас есть те, кто по его желанию и с его помощью проникали туда, чтобы… деструктивщицы, так? Правда?!
Опустила глаза: не стоит мне сейчас видеть конкретных лиц, на которых нервными пятнами проступает признание. Это было бы слишком. Не надо.
Хотя тех, кто уничтожил Любецк, конечно же, нет в живых. Тем лучше.
— Вы понимаете, что случилось? Второй раз за историю Гауграза женщины вступили в войну.
Общий вздох: громче шелеста травы на ветру. Дембель они помнили. Кстати, Юстаб, где она — естественно, у меня за спиной, она ведь тоже передатчица, — так переговорила ли она уже со своим братом?! Валар… надо же. Интересные имена дал Роб своим детям.
— Вы, женщины, невольно поставили Глобальный социум перед выбором: сдаться — или перейти в наступление. Разумеется, он выбрал второе. Иначе и быть не могло, они… то есть мы так устроены — помните, в вашем предании? — люди с широких равнин. Теперь этим людям ничего не остается, как только уничтожить Гауграз. Они могут. Им даже не обязательно пересекать границу. Небесная вспышка, огненный дождь, сотрясение земли, крошево из ваших древних гор… Впечатляющая вышла бы легенда. Но ее некому будет сложить.
Я ждала паники. Мгновенной и страшной — ей нельзя дать разгореться, ее надо пресечь на второй же секунде, пресечь жестко и требовательно и тут же перейти к делу, к четким и конкретным инструкциям, которые гаугразские волшебницы выполнят беспрекословно — принимая во внимание ту первую жуткую секунду.
Но паники не было.
Женщины смотрели на меня. Россыпь глаз: блестящих и матовых, карих и бездонно-черных, огромных и узких, как щелочки, опушенных густыми ресницами или полускрытых за морщинистыми веками. Спокойные, понимающие глаза. Они будто знали заранее, что услышат от меня нечто подобное. И теперь терпеливо ждали, надеясь услышать что-то еще. Новое.
Спасительное.
Тысячи глаз, рассеянных по долинам и горным склонам, городам и селениям, жилищам и дворцам Гауграза. Хотя последнее — нет, Юстаб и другие передатчицы просили всех выйти под открытое небо. Им так легче.
Тысячи волшебниц под открытым небом. И ветер, кажется, стихает, уже не пытаясь сорвать с их голов покрывала и косы…
— Я чужая здесь. Я тоже глобалка, как и он, Гаугразский Пленник. К тому же я женщина, и у вас тем более нет причин слушать меня и поступать именно так, как я вам укажу. Этого и не нужно. Наоборот, Гауграз можете спасти только вы сами. Вашей силой, направленной туда, куда вы сами сочтете правильным и необходимым. На защиту. На сохранность вашего мира, отдельного, родного, живущего по своим внутренним естественным законам. Заслонить, сохранить, спасти — это главное, ведь так?!. Скажите мне, если выдумаете по-другому. Скажите!.. Прямо сейчас.
Если хоть одна из них не согласится, я уже ничего не смогу поделать. Это будет означать: все изменилось, сместилось, потеряло равновесие настолько, что твердой точки опоры уже не найти. Гаугразские женщины… Все кончено, если окажется, что я их не понимаю. Если хоть одна…
Молчание. Тихий шорох умирающего ветра.
— Тогда слушайте. Все очень просто.
Тишина, полная постепенного понимания.
— …ты все поняла, Газюль?
Чернокосая девчонка сложила губки бантиком и молча кивнула. Кукольное личико из детской виртуалки. Ни черта она не поняла. Собственно, именно поэтому я и поручаю это ей. А не, скажем, Юстаб…
Юстаб подтвердила, что связалась с братом. Презрительно, сквозь зубы: и согласившись помочь, она так и не простила мне Роба. Но это уже не имеет значения. Валар предупрежден. Интересно будет взглянуть на юношу с таким именем… Однако я все время отвлекаюсь. Одну за другой нанизываю подсознательные проволочки, боясь наконец приступить к делу. Страшному, как сводка о Любецком дестракте… и тем более необходимому.
Хватит. Пора.
— Ты точно справишься одна?
Передатчица Газюль изумленно вскинула глаза:
— Но это же простая веерка, да? Только по границе?
— По всей границе.
— Ну да. — Она улыбнулась смущенно и гордо. — Я могу. Это же я объявила дембель.
Я коротко усмехнулась:
— Вот и хорошо. А теперь объявишь атаку. Одновременную на всех участках и направлениях. В тот самый момент, когда…
— Я помню. Я поняла.
— Молодец.
Мильям
Солнце продвинулось еще на один неуловимый для глаз, а на самом деле неизмеримо огромный шаг— и встало в ту единственную точку небосвода, сквозь которую, проколов голубую кожу, выходит наружу ось небесного жилища. Отвесные лучи пали на непокрытые головы, чернокосые и седые; тени потеряли форму, превратившись в крошечные лужицы темноты, путающиеся под ногами. Миг, почти равный полуночи подревней волшебной силе. Но ждать полуночи, по словам Юсты, было уже нельзя.
Мильям воздела руки — как и сотни женщин, стоящих рядом, как десятки тысяч, рассыпанных по всему великому Гау-Гразу. Первые дочери в семьях. Каждая из них от рождения сильнее ее, Мильям. Как знать, может быть, беззвучный крик ее простертых рук, и тщательно воспроизведенные Знаки воздуха и тверди, и певучие слова заклинания на древнем языке — даже не капля в море, а мельчайшая пылинка брызг разбившейся о скалы волны. Но она вложит в общее сотворение, в то единственное, что способно, наверное, их спасти, всю эту пылинку без остатка. Всю себя.
Если б еще не это «наверное». Если б не смутное сомнение, прогрызающее, словно моль, сияющее покрывало веры, от безукоризненности которого зависит успех и спасение. Чувствуют ли они, другие, нечто подобное? Или только она, прожившая целую жизнь с чужим, непостижимым человеком, истово пытавшаяся поверить ему и понять — и в конце концов преданная им? Вряд ли она, Мильям, сумеет когда-нибудь по-настоящему поверить кому-то, не говоря уже о его родной сестре…
Нет. Тут что-то другое. Неправильное, как выбившаяся из рисунка поперечная нить.