Гавань Семи Ветров
Шрифт:
Ну… в этом Тернер несколько погрешил против правды. Бывали времена, когда тяга Хищника к убийству становилась невыносимой, и тогда он нападал на любое разумное или неразумное создание, которого нелегкая заносила в ближайшие окрестности Хрустальной Цитадели.
— Ты дерьмо, Тернер, — внезапно совершенно спокойным тоном сказала Черри, глядя прямо в глаза Хищнику. — Дерьмо и убийца. Только ты плохой убийца… мы работаем за деньги, спокойно и без лишних сантиментов. А ты… тебе ведь нужно моральное оправдание. Ты хочешь убивать, тебе нравится убивать… но ты желаешь выглядеть при этом правым. Да, ты приходил, предупреждал… но как ты это сделал! И эти… здесь… ты ведь дразнил их,
— Ты бредишь…
— Нет, Тернер, нет. Я поняла тебя. Ты убийца, который хочет иметь чистую совесть. Но она все равно не будет чиста, Тернер, все равно не будет. Потому что убийства могло бы и не быть.
— Я должен был подставить шею под ваши мечи?
— А если и так, — усмехнулась она. — Ты предпочел вырезать Семью, ты предпочел положить здесь и сейчас сорок человек…
— Еще не сорок.
— Значит, будут… не важно. Ты хотел этого… Так к чему все твои слова?
Он встал, взял еще один лежащий под ногами клинок. Их много теперь здесь лежало — любой профессионал всегда имел при себе не один только меч, выбрать было из чего.
Черри закусила губу, решив, что Тернер нашел единственно верный способ заткнуть ей рот — перерезать горло. Но он лишь с силой вогнал меч в землю, так что на поверхности осталось не более двух ладоней лезвия.
— Немного постараешься — сумеешь разрезать веревки. И не воспринимай это как издевку или, как ты говоришь, попытку дразнить… не преследуйте меня больше. Вам, людям, я неравный противник. Сколько бы вас ни было. Лучше немного позора, чем очень много крови.
Он повернулся и, больше не оглядываясь, зашагал к виднеющемуся вдалеке темному пятну леса, кажущемуся темной стеной на фоне звездного неба. И с каждым шагом все слабее и слабее ощущал давящий на спину ненавидящий взгляд.
— Для людей ты неравный противник… — шептали губы девушки, пока еще не сделавшей и движения в сторону острой, режущей кромки. — Хорошо, Тернер, я найду тебе достойного противника.
Несколькими днями позже…
Дверь камеры, протяжно заскрипев, распахнулась. На пороге стоял здоровенный лоб — если бы вывести его на солнышко, то любой мало-мальски повидавший в жизни человек тут же понял бы, что перед ним человек немного не от мира сего. Розовощекое лицо, странный, подолгу ни на чем не останавливающийся взгляд, дурацкая улыбка…
— Эй ты, дядька. — Голос здоровяка оказался неожиданно тонким, каким-то очень детским. — Выходь отсель.
— Чего еще надо? — недовольно осведомилось грязное, дурно пахнущее существо. Когда-то этот человек был неплохо одет, следил за собой и нормально питался. С тех пор прошло совсем немного времени, но перемены были разительны. Человек теперь равнодушно относился ко многому — и к отвратительному запаху фекалий, пропитавшему, казалось, не только воздух, но даже сами камни этой тесной каморки, и к едкой грязи, успевшей за какие-то две недели превратить его дорогой дорожный камзол в отвратительное рубище… Он с голодным выражением в глазах грыз полуобгоревшую тушку крысы и не желал, чтобы ему мешали.
— Выходь, говорю. Их светлость в мила… мыло… милосердии своем приказал тябя отпустить на усе четыре стороны.
— Их светлость? — В голосе узника появилась заинтересованность, он даже перестал отрывать кусочки мяса от своего омерзительного ужина. — Неужто их светлость барон Жинас обо мне вспомнил. Не иначе, я ему понадобился…
— Та не-е… — прервал его здоровяк. — Тот Жинас почитай уж как сядмицы две как помер. Я ж тябе, дядька, чё говорю, ныняшний
— Жинас умер? — Узник был удивлен, и сквозь это удивление сквозили нотки злобной радости. — Да… это справедливо. Справедливость, она превыше всего, уж я-то знаю. Ну и кого мне благодарить за освобождение?
— Дурень ты, дядька, — заявил детинушка, чуть не с сожалением глядя на узника, не иначе как помешавшегося от свалившегося на голову счастья. — Кой уже раз говорю, ныняшнего барона благодари. И давай выходь, а то у меня от твоего воня уж в носу свербить.
— Иду, иду… — Поняв, что от недалекого тюремщика он ничего толком не добьется, арестант двинулся к выходу.
Уже у самой двери детинушка нагнулся и одним движением раскрыл замок на ноге бывшего заключенного. Замок здесь был простеньким, и тому не составило бы труда избавиться от него самостоятельно… один раз он даже избавился, но пришедший вместо прежнего худосочного надсмотрщика воин, увидев это… ой, даже вспоминать было больно. Ребра узника саднили до сих пор, а воин пообещал, ежели еще раз разомкнутую цепь увидит, переломать все пальцы. Узник поверил и больше терпение стражи не испытывал.
Яркое солнце резануло по глазам, узник закрыл лицо ладонью, но и сквозь руку и зажмуренные веки проникало жгучее солнце, перед глазами стояли огненные круги. Он сделал несколько неуверенных шагов и остановился. Затем медленно приоткрыл глаза… слезы текли по щекам ручьями, но кое-как он все же видел.
— Много тут вас, таких… — пробурчал позади детинушка. — Давай топай. У мяня тут делов еще разных много.
Узник… а точнее, уже бывший узник сделал еще один шаг по направлению к воротам. Душа сжалась — ему вдруг показалось, что сейчас прозвучит резкий окрик и его, подхватив под руки, опять бросят в черную яму темницы. Он пошатнулся — воздух, напоенный запахами навоза, лошадиного пота и дыма из стоящей неподалеку кузницы, казался ему сейчас божественным нектаром, пьянящим и восхитительным. Тело снова повело в сторону, и он ухватился рукой за столб, чтобы не упасть.
— Совсем ты, дядька, плохой стал. — В голосе здоровяка было слышно даже какое-то сочувствие. — А отсидел-то всего ничего.
Бывший узник, немного успокоив вышедшее из повиновения тело, снова двинулся к воротам. Его по-прежнему бил озноб… но ничего не происходило. Он уже почти миновал ворота, когда сзади все же раздалось ожидаемое.
— Эй ты, стой!
Он послушно остановился. За эти две недели, показавшиеся ему годами, он понял, что спорить со стражей нельзя. А то будет больно.
Сквозь слезящиеся глаза он видел приближающуюся фигуру, затем что-то мягкое ткнулось ему в руки.
— На, возьми… оголодал небось.
Пальцы узника сжали дар, он поднес полученное к лицу, в ноздри ударил сладкий, давно, казалось бы, забытый аромат. Хлеб… Кажется, надо что-то сказать.
— Спасибо… — вспомнил он нужное слово. — А имя-то у барона есть? Как зовут?
— Имя ненашенское, — послышалось в ответ. — Дьен ди’Флур, такое вот имя-то. А барон хороший, добрый. И селянам послабление дал. Спры… спро… как это дядька мой говорил… а, справедливай он, о как.
— Справедливый, значит, — прошептал бывший узник, поворачиваясь к детинушке спиной, и, уставившись перед собой невидящими глазами, двинулся через опущенный надо рвом подъемный мост. — Он, говорите, справедливый. Ну-ну… Справедливость, ее ведь правильно понимать надо. Это не каждому дано… Спасибо тебе, барон… уже барон, вот даже как. Выскочка, наемник — и сразу тебе титул. Это ведь, как ни крути, несправедливо, разве не так? Ну ничего, барон, мы ведь еще встретимся, потолкуем… о справедливости. Непременно потолкуем.