Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
Шрифт:
В одах Державина встречаются герои. Родина для Державина — это слияние всех героических эпох в истории Руси, от древних славян, которых называли варягами (именно такой точки зрения придерживался поэт), до Суворова и Багратиона. Всех прославлял новейший Боян.
Только одного великого воина Екатерининского и павловского века Державин не воспел и даже не упомянул в стихах. У этого героя, не знавшего поражений, даже не было первых степеней орденов империи. Не было у него и титула, рядовой дворянин и только. Только в XX веке он стал всенародным героем, ровней Суворову, Кутузову, Багратиону в народном восприятии. Это величайший русский флотоводец, адмирал Фёдор Фёдорович Ушаков. В стихотворении 1788 года «Осень во время осады Очакова» Державин упоминал о морских победах русского оружия:
Огонь, в волнах не угасимый, Очаковские стены жрёт; Пред ними росс непобедимый И в мраз зелены лавры жнёт; Седые бури презирает, На льды, на рвы,То было время первых громких побед Ушакова. Неподалёку от устья Дуная, возле острова Фидониси, Ушаков во главе авангарда русской эскадры выдержал атаку превосходящих турецких сил и перешёл в наступление. Чуть позже Ушаков атаковал турецкие батареи в анапской крепости и суда, стоявшие в Анапе. Он смело нарушал каноны морского боя — и побеждал. Согласованные действия сухопутных войск и флота предрешили взятие Очакова — с минимальными потерями при штурме. Жаль, что Державин лишь намекал на победы Ушакова, не упоминая ни имён, ни сражений…
Однажды Гаврила Романович всё-таки заговорил о великом адмирале, назвал его по фамилии. Но — не в стихах, а в «Объяснениях» к стихам. Речь шла о «Водопаде» — оде, написанной после смерти Г. А. Потёмкина. Там есть строки:
Не ты ль, который взвесить смел Мощь росса, дух Екатерины, И, опершись на них, хотел Вознесть твой гром на те стремнины, На коих древний Рим стоял И всей вселенной колебал?Державин комментирует: «им (Потёмкиным) населены губернии Екатеринославской и Таврической области; он пространные тамошние степи населил нивами и покрыл городами, он на Чёрном море основал флот, чего и Пётр В<еликий> своим усилием, заводя в Воронеже и в Таганроге флотилии, не мог прочно основать; он потрясал среду земли, т. е. Константинополь, флотом, которым командовал под его ордером адмирал Ушаков». И больше ни слова.
В 1798–1799 годах славный адмирал возглавил поход, который не с чем сравнить. В истории русского флота не было столь блистательных свершений. Державин откликнулся на эти победы энергичной одой «На Мальтийский орден». Там немало искренних контрреволюционных рассуждений:
Безверья гидра проявилась: Родил её, взлелеял Галл; В груди его, в душе вселилась, И весь чудовищем он стал! Растёт — и тысячью главами С несчётных жал струит реками Обманчивый по свету яд: Народы, царства заразились, Развратом, буйством помрачились И Бога быть уже не мнят.Державинская труба пела славу русскому императору — мальтийскому рыцарю, который искоренял (до поры до времени) в Европе революцию. Но фигура Ушакова, этого русского медведя, осталась за кадром:
Властитель душ, любимый царь Речет — и флот сквозь волн несется!Царь повелел — и всё. И никаких адмиралов.
Вот ведь несправедливость: Нельсона Державин прославлял персонально, а Ушакова — нет. Он просто мало знал о нём — слыхал, конечно, но лично они так и не познакомились. Не было у адмирала полновесной прижизненной славы. Быть может, если бы Державин в своё время приблизился к Потёмкину — князь Таврический поведал бы ему об одном из самых способных своих выдвиженцев. Мог бы рассказать Державину об адмирале и Суворов: уж он-то разглядел полководческий гений своего морского собрата.
В истории они все встали вровень — исполины XVIII века. И те, кто добился прижизненного признания, и недооценённые герои. Век каждому давал возможность показать себя, проявить таланты. Россия побеждала, постигала науки и искусства, пробовала силы в международной дипломатии, упражнялась в политических интригах, строила заводы и корабли. Россия стала страной великих возможностей: имперский резонанс помогает честолюбцам и профессионалам.
В XVII веке у России не было военно-морского флота. А поколение Ушакова уже восхищало лучших моряков мира. Они вернули Чёрному морю титул Русского, обретённый в тьмутараканские времена. Увы, это был недолгий взлёт: император Александр, понимавший, что с Бонапартом придётся тягаться на суше, пренебрегал флотом. А после трагической Крымской войны Россия потеряла статус черноморской военно-морской державы… Преемники Державина — русские поэты — немало строк посвятили роковому противостоянию России и Европы, предательству Австрии, подвигам севастопольцев… Тютчев, Майков, Бенедиктов, Ростопчина, Павлова… Это был последний всплеск русской патриотической героики, которой служил Державин. Прошло несколько лет после Крымской катастрофы, начались Великие реформы — и оказалось, что никто в России не способен искренне и талантливо воспевать империю в стихах. Искренняя героика и в те годы создавалась — но в оппозиционном ключе, о тех, кто «жертвою пал в борьбе роковой любви беззаветной к народу». Многих восхищали эстетические находки Державина, смелость и звучность его прозрений о жизни и смерти, но идеология охранителя империи казалась мёртвым анахронизмом. Интеллигенция не могла найти себя «заодно с правопорядком». Только в советское время — ненадолго! — вернётся в поэзию державинский восторг перед молодым, набирающим силу государством: «Пою моё Отечество, республику мою!» Про Российскую империю в последние полвека её существования никто так бы не написал… Неудивительно,
ЛЬСТИТЬ ИЛИ НЕ ЛЬСТИТЬ?
Характер Державина — поэта и царедворца — проницательно уловил Иван Дмитриев, который сам благополучно бывал и поэтом, и царедворцем: «Голова его была хранилищем запаса сравнений, уподоблений, сентенций и картин для будущих его поэтических произведений. Он охотник был до чтения, но читал без разборчивости. Говорил отрывисто и не красно. Кажется, будто заботился только о том, чтоб высказать скорее. Часто посреди гостей, особенно же у себя, задумывался и склонялся к дремоте; но я всегда подозревал, что он притворялся, чтоб не мешали ему заниматься чем-нибудь своим, важнейшим обыкновенных пустых разговоров. Но тот же самый человек говорил долго, резко и с жаром, когда пересказывал о каком-либо споре по важному делу в Сенате, или о дворских интригах, и просиживал до полуночи за бумагой, когда писал голос, заключение или проект какого-нибудь государственного постановления. Державин как поэт и как государственная особа имел только в предмете нравственность, любовь к правде, честь и потомство». Поэтическая кухня и нрав здесь неразделимы.
Державин гордился репутацией правдолюба, не раз её демонстративно подтверждал. Потому-то он и встрепенулся, когда к нему со стихотворным посланием обратился Храповицкий, требовавший от поэта безрассудной смелости, по которой сам тосковал, десятилетиями подчиняясь придворным законам. В послании к Державину Храповицкий — признаем! — встал вровень с лучшими поэтами того времени. Замечательный лёгкий слог, осмысленные остроты:
Люблю твои я стихотворства: В них мало лести и притворства, Но иногда — полы лощишь… Я твой же стих напоминаю И сам поистине не знаю, Зачем ты так, мой друг, грешишь. Достойны громкой славы звуков Пожарский, Минин, Долгоруков И за Дунаем храбрый Петр; Но Зубовых дела не громки И спрячь Потёмкиных в потёмки: Как пузырей, их смоет ветр… И Зубов, ставши размундирен, Для всех россиян только смех. Твоею творческой рукою И пылкою стихов красою Достойных должно прославлять, Великих, мудрых, справедливых, Но случаем слепым счастливых В забвеньи вечном оставлять.Храповицкий оказался способным стихотворцем, а уж ритором он был первоклассным. Послание блистательное, но тут со многим можно поспорить. Так, Храповицкий несправедлив не только к Державину, но и к Потёмкину. Этот великий управленец преобразил Россию, превратил нашу страну в самую могущественную империю на континенте. Освоение Новороссии и Кубани, присоединение Крыма — всё это великие свершения. Россия до Потёмкина и Россия после него — несравнимые величины. Нет, не должен Державин раскаиваться в своих (не столь уж обильных) похвалах Потёмкину. К тому же Храповицкий писал эти строки во времена императора Павла, когда на покойного князя Таврического сыпались проклятия. Пожалуй, «подлостью» было высокомерие по отношению к Потёмкину в такие дни. Высмеивание Зубова в те годы тоже стоило недорого.
А «лощить полы» гораздо чаще приходилось самому Храповицкому. Достоинства его остроумно определил С. Н. Шубинский: статс-секретарь умел сказку рассказывать, как государственное дело, а о делах докладывал — как рассказывал сказку.
Державин поднял перчатку и ответил старому другу пространно и печально, хотя звучала в его послании и самоироническая нота:
Храповицкой! дружбы знаки Вижу я к себе твои: Ты ошибки, лесть и враки Кажешь праведно мои; Но с тобой не соглашуся Я лишь в том, что я орел. А по-твоему коль станет, Ты мне путы развяжи; Где свободно гром мой грянет, Ты мне небо покажи; Где я в поприще пущуся И препон бы не имел? Где чертог найду я правды? Где увижу солнце в тьме? Покажи мне то ограды, Хоть близ трона в вышине, Чтоб где правду допущали И любили бы ее. Страха связанным цепями И рожденным под ярмом Можно ль орлими крылами К солнцу нам парить умом? А хотя б и возлетали — Чувствуем ярмо свое…