Гай Мэннеринг, или Астролог
Шрифт:
Мистер Мак-Морлан поспешно объявил, что продажа поместья и всего имущества приостанавливается и все передается в распоряжение молодой леди, которая должна сначала посоветоваться с друзьями и похоронить отца.
Глоссин, как только все начали выражать молодой девушке свое сочувствие, смутился было немного, но потом, видя, что толпа не проявляет к нему никаких враждебных чувств, потребовал, чтобы торги продолжались.
– Я прекращаю распродажу, - заявил помощник шерифа, - и отвечаю за все последствия. О дне возобновления торгов я всех извещу. Общий интерес требует, чтобы имение было продано по самой высокой цене, а теперь об этом думать не приходится. Я за все отвечаю.
Глоссин быстро вышел из комнаты и незаметно скрылся; должно быть, он хорошо сделал, так как наш приятель Джок Джейбос собрал уже целую ватагу босоногих
Тут же были приведены в порядок несколько комнат; в одну из них положили покойника, другие отвели для молодой леди. Мэннеринг решил, что дальнейшее его присутствие неуместно и может быть даже не правильно истолковано. Он к тому же заметил, что несколько дальних родственников покойного лэрда, вся знатность которых зиждилась на степени их родства с Элленгауэном, решили теперь отдать последний долг человеку, к несчастьям которого они всегда были глубоко равнодушны. Право распоряжаться похоронами Годфри Бертрама оспаривало теперь семеро богатых помещиков (подобно тому как семь греческих городов оспаривали право называться родиной Гомера) [c106] . Но ни одному из этих семи родственников перед тем и в голову не приходило приютить у себя старика. Поэтому-то Мэннеринг решил не оставаться здесь дольше и уехать недели на две, то есть на то время, по истечении которого распродажа должна была возобновиться.
[c106]
...как семь греческих городов оспаривали право называться родиной Гомера...
– Согласно античной традиции, честь называться родиной легендарного эпического певца древней Греции Гомера (автора "Одиссеи" и "Илиады") оспаривали города Смирна, Хиос, Колофон, Саламин, Родос, Аргос и Афины.
Но, прежде чем уехать, он хотел повидаться с Домини.
Когда последний узнал, что какой-то джентльмен желает говорить с ним, несказанное удивление отразилось на его вытянутом лице, которое от горя стало еще мрачнее. Он несколько раз низко поклонился Мэннерингу, а потом весь вытянулся и стоял прямо, терпеливо ожидая его распоряжений.
– Вы, должно быть, не догадываетесь, мистер Сэм-сон, зачем вы могли понадобиться совершенно незнакомому человеку?
– Вероятно, вы хотите, чтобы я преподавал кому-нибудь словесность и классическую филологию. Только нет, никак не могу: у меня есть еще одна обязанность, я должен ее выполнить.
– Нет, мистер Сэмсон, я далек от этой мысли - сыновей у меня нет, а единственная моя дочь вряд ли окажется для вас подходящей ученицей.
– Ну, разумеется, нет, - ответил простодушный Сэм-сон.
– Однако же я обучал мисс Люси всем наукам, и только таким ни на что не нужным предметам, как кройка и шитье, ее учила экономка.
– Как раз о мисс Люси-то я и собирался поговорить с вами, - сказал Мэннеринг.
– Вы ведь меня не помните?
Сэмсон, всегда отличавшийся рассеянностью, не только не припоминал юного астролога, с которым встречался в столь давние времена, но даже не узнал в нем того незнакомца, который заступился за лэрда перед Глоссином, - до такой степени спутались все его мысли после кончины его благодетеля.
– Но это неважно, - продолжал полковник, - я старый приятель покойного мистера Бертрама, и я имею возможность помочь его дочери в ее теперешнем тяжелом положении. К тому же я намерен купить это поместье, и мне хочется, чтобы в замке все осталось как есть. Возьмите, пожалуйста, вот эти деньги на расходы по дому, - и он подал Домини кошелек с деньгами.
– У-ди-ви-тель-но!
– воскликнул Домини.
– Но если вам угодно обождать...
– Это совершенно невозможно, - сказал Мэннеринг, уходя, - У-ди-ви-тель-но!
– еще раз воскликнул Домини Сэмсон, выбежав за ним на лестницу с кошельком в руке.
– Но эти деньги...
Мэннеринг поспешно сошел вниз по лестнице.
– У-ди-ви-тель-но!
– в третий раз воскликнул Домини Сэмсон, стоя уже в дверях.
– Но только эти...
Но Мэннеринг уже вскочил на лошадь и ничего не слышал. Хоть сумма эта и не превышала двадцати гиней, Домини, которому никогда, ни при каких обстоятельствах не приходилось держать в руках даже и пяти, решил, как он сам выразился, "посовещаться" о том,
Многие из соседей-помещиков проявляли теперь всяческие заботы о мисс Бертрам, искренне и радушно предлагая ей воспользоваться их гостеприимством. Но ей, разумеется, не хотелось сразу же попасть в чужую семью, куда ее приглашали скорее из благотворительных побуждений, чем из простого гостеприимства. Поэтому она решила попросить совета у ближайшей родственницы со стороны отца, мисс Маргарет Бертрам из Синглсайда, почтенной старой девы, которой она и написала теперь о своем тяжелом положении.
Бертрама похоронили скромно, как это и подобало. Бедная девушка понимала, что теперь она не более как временная обитательница того дома, где она родилась и где с таким вниманием и такой нежной заботой "качала старости бессильной колыбель". Мак-Морлан обнадеживал ее, уверяя, что никто уже не сможет теперь так внезапно и так безжалостно лишить ее этого приюта. Но судьбе было угодно решить иначе.
Последние два дня, которые оставались до срока, назначенного для торгов, Мак-Морлан с минуты на минуту ждал приезда полковника Мэннеринга или хотя бы его письма с доверенностью. Но никто не приезжал. В самый день аукциона Мак-Морлан встал рано и отправился на почту, но писем ему не было. Он старался убедить себя, что полковник Мэннеринг приедет к завтраку, и велел жене приодеться и вынуть лучшую посуду. Но все эти приготовления были напрасны.
– Если бы я только мог это предвидеть, - сказал он, - я изъездил бы всю Шотландию вдоль и поперек, чтобы найти хоть кого-нибудь, кто отбил бы у Глоссина это поместье.
Но увы! Было уже поздно. Назначенный час настал, и в Кипплтрингане в месте, где должна была состояться распродажа, собирался уже народ. Мак-Морлан старался затянуть приготовления, насколько это было возможно, и читал опись вещей так медленно, как будто это был его собственный смертный приговор. Каждый раз, когда отворялась дверь, он глядел на нее с надеждой, но эта надежда становилась постепенно все слабее и слабее. Он прислушивался к малейшему шуму на улице и старался уловить в нем стук колес и цоканье копыт. Но все было напрасно. Тогда его вдруг осенила догадка, что полковник Мэннеринг поручил купить имение кому-нибудь другому. Ему даже не пришло в голову упрекнуть полковника в недоверии. Но и эта последняя надежда вскоре исчезла. После того как наступило торжественное молчание, Глоссин предложил свою цену за поместье и за баронство Элленгауэна. К этой сумме никто ничего не прибавил, и никакого соперника у него не нашлось, - поэтому песочные часы были перевернуты, и, когда они отсчитали положенные минуты, мистер Мак-Морлан должен был объявить по всем правилам, что "торг завершен и вышеупомянутый Гилберт Глоссин вступает в законное владение поместьем и всеми землями').
Честный Мак-Морлан отказался принять участие в богатом пиршестве, которое устроил Гилберт Глоссин, ныне уже эсквайр элленгауэнский. С чувством глубочайшей горести он вернулся домой и стал сетовать на непостоянство и причуды индийских набобов [c107] , которые сами не знают, чего хотят. Но судьба великодушно приняла вину за все случившееся на себя и смирила негодование Мак-Морлана. Около шести часов вечера явился нарочный, "вдрызг пьяный", как доложила служанка, с письмом от полковника Мэннеринга, написанным еще четыре дня тому назад в каком-то городке на расстоянии ста миль от Кипплтрингана. В письмо была вложена доверенность на имя Мак-Морлана, которая уполномочивала его, или любое другое лицо, по его усмотрению, на покупку поместья. В письме говорилось также, что неотложные семейные обстоятельства требуют присутствия полковника в Уасяморленде, куда он и просил адресовать письма на имя Артура Мервина, эсквайра, в Мервин-холл.
[c107]
Набоб (или наваб) - титул правителей индийских провинций, фактически сделавшихся независимыми от империи Великих Моголов. Набобы славились богатством и пышностью своих дворов. Отсюда ироническое прозвище европейцев, разбогатевших в Индии.