Гай Юлий Цезарь
Шрифт:
Вполне возможно, что эти стихи, как и другие, более оскорбительные и неприличные, относящиеся к его четвёртой жене, выдающейся дочери Метелла, повлияли на то, что в своей восточной кампании он отдал приказ о варварской резне, последовавшей за взятием Афин. Это было в духе Суллы.
В моём первом столкновении с Суллой было что-то нелепое, смешное, но я лучше узнал себя после этого случая. Как я уже говорил, мне было не более девяти-десяти лет. Это произошло в тот год, когда Сулла стал претором. Ему удалось заполучить эту должность частично благодаря щедрому подкупу, а частично потому, что он пообещал людям игры и развлечения, невиданные доселе. Обо всем этом я узнал из рассказов, услышанных дома. Я всё ещё был слишком молод, чтобы знать, что ни один из кандидатов не сумел бы в то время получить этот пост без значительного вложения денежных средств и что из всех претендентов на преторство Сулла был наиболее квалифицированным. Моя оценка
Я также был разозлён мыслью об огромном количестве животных, убитых в цирке для увеселения народа. Зрелище, устроенное Суллой, было беспрецедентным по своим масштабам и оставалось непревзойдённым до тех пор, пока не настал час для наших с Помпеем триумфов. Из Африки, где Сулла имел большое влияние, ему удалось доставить большое количество диких зверей. Особое внимание привлекало представление, в котором сто львов выступали против нумидийских лучников. Я был почти единственным, кого возмущала мысль о беспричинном убийстве этих благородных животных, мне никогда не нравились эти кровавые зрелища, хотя позже я понял, что для того, чтобы завоевать благосклонность народа, по крайней мере в мирное время, необходимо развлекать его грубо и пышно. Теперь, когда я вынужден посещать игрища, я остаюсь там лишь на время, необходимое для того, чтобы убедиться в том, что всё организовано наилучшим образом. При этом большую часть действа я отвожу глаза и пытаюсь с пользой проводить время, читая и диктуя письма. Моё безразличие к удовольствиям народа не приносит мне политического вреда. Однажды отдав предпочтение человеку, как это было с Марием или со мной, люди не только стерпят, но и будут аплодировать любому поступку, который покажется эксцентричным или оригинальным. Человеку не прощают оригинальности лишь представители его же класса.
Сулла, настоящей страстью которого был театр, с абсолютным безразличием относился к развлечениям, связанным с убийством зверей, за исключением тех случаев, когда подобные зрелища повышали его престиж. Я не знал этого в то время и был абсолютно прав, считая его подлым и жестоким, не имея понятия о том, что его жестокость направлена скорее против людей, нежели против диких зверей.
Итак, в один из дней после очередного зрелища, устроенного Суллой, я с группой мальчишек, которые относились ко мне как к предводителю, вышел на улицы города и довольно по-детски попытался организовать что-то вроде демонстрации, выкрикивая как можно громче вопросы типа: «Кто спас Рим от германцев, Сулла или Марий?», «Кто выиграл африканскую войну, Сулла или Марий?» — и, естественно, мальчишки кричали в ответ: «Конечно, Марий!» Мне бы хотелось выступить против убийства львов, но я понял, что это не понравится даже моим малочисленным сторонникам. Повторение имени Мария и упоминание его побед доставляло удовольствие толпе, частично потому, что Марий был «человеком народа» и всё ещё оставался объектом почитания среди простых римских граждан, а частично потому, что вид столь юных мальчиков, принимающих участие в политической демонстрации, вызывал всеобщее веселье. Вскоре многие из толпы начали присоединяться к шуму голосов, прославляющих превосходство Мария над Суллой, и тогда я почувствовал странное всеохватывающее волнение. Я обнаружил, что мои слова и действия (ведь я придумал всё это) способны оказывать влияние на мысли и чувства окружающих. Это был первый опыт, когда я ощутил властную силу слова. Пусть он и не был таким ценным, но всё-таки приятным и значительным.
Неожиданно я с некоторой тревогой заметил, что выкрики, следовавшие за моими вопросами, стали сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее затихать. Вскоре я понял, в чём причина. В сопровождении высоких ликторов с фасциями и следовавших за ними многочисленных молодых всадников приближался сам Сулла. Даже если бы ликторов не было, золотистая голова и ровная осанка не давали шансов ошибиться. И по мере того как он приближался, толпа умолкала, люди скорее боялись его, чем любили, поскольку аплодисментов было меньше, чем мог бы заслужить тот, кто столь щедро развлекал их.
Я также заметил, что, тогда как мои сторонники мальчишки смотрели на меня так, будто искали ободрения, другие смотрели по сторонам в поисках удобного переулка для бегства. Это трусливое предательство разъярило меня, и, глядя на них, я в полный голос (а он был тогда по-детски ломким и, вероятно, звучал смешно) заорал: «Да здравствует Марий, который убивает германцев вместо зверей! Да здравствует Марий, спаситель государства!»
Все мальчишки присоединились ко мне: «Да здравствует Марий, спаситель государства!» Теперь даже некоторые в толпе стали аплодировать мне.
Их немедленно заставил замолчать сильный голос Суллы, приказавший своим ликторам остановиться, и я заметил тогда, что те, кто стоял ближе всего к нему на узкой улице,
Я, как руководитель демонстрации, стоял на маленькой корзине, возвышаясь над остальными. Сулла медленно перевёл на меня свой взгляд. «Мальчик, — сказал он, — тебе следует научиться вести себя, а не то тебя заставят почувствовать мою власть!»
Он сделал особенное ударение на слове «мою», и я, конечно, по сей день помню его голос. Но главное, я помню сильное нервное возбуждение, охватившее меня, и странное чувство удивления тем, что я не был напуган ни угрозами, ни самим этим человеком. Я не задумываясь проорал в ответ: «Все мы знаем, что это твоя власть! Конечно, она твоя! Ты купил её на выборах!» Заявление не было особенно остроумным, но в сложившейся ситуации его приняли как таковое, и кое-где в толпе раздались смешки. Я же, произнеся эти слова, стал решительно, но с некоторым трепетом ожидать, каков будет их результат. Если бы я был более опытен, то сообразил, что бояться нечего. Сулла на том этапе своей карьеры был слишком умным человеком, чтобы позволить завлечь себя в публичный инцидент с простым мальчишкой. Он бросил на меня пронизывающий, вызывающий трепет взгляд, его мне предстояло увидеть снова при обстоятельствах, гораздо более опасных для меня. Затем двинулся дальше, и при этом молодые всадники, следующие за ним, направили своих коней в толпу, заставляя людей разбегаться. Они бежали в разные стороны, толкая друг друга, ругаясь, изрекая проклятия, на некоторое время они совсем забыли о том случае, который только что имел место.
И всё-таки инцидент привлёк общественное внимание, и когда я позже вернулся домой, то обнаружил, что слухи опередили меня. Я рассказал всю историю матери, и она сильно ругала меня, но при этом время от времени улыбалась, а позже постаралась сделать так, чтобы Марий узнал об этом проявлении энтузиазма его племянника.
Для меня этот случай, хотя и пустяковый сам по себе, имел некоторое значение, и я часто обдумывал его. Размышления убедили меня, что в решительные моменты можно быть совершенно бесстрашным и это состояние придаёт энергию телу и ясность мыслям и способно гипнотически воздействовать на окружающих.
Глава 3
ВВЕДЕНИЕ В ПОЛИТИКУ
В те времена было принято внушать мальчикам при изучении истории, как мудра и гибка римская конституция, как твёрдо и в то же время великодушно отношение Рима к союзникам и врагам и как, наконец, богатство и мощь, которыми обладает Рим, стали наградами за то, что в течение многих лет народ придерживался древних римских добродетелей: рассудительности, патриотизма, серьёзности, выдержки и высокого чувства собственного достоинства. Мне внушали, что через сенат мы осуществили наиболее эффективное правление, которое когда-либо существовало в мире. В этот орган могли войти лишь представители моего класса, хотя и другие, обладающие неординарными способностями, такие, как мой дядя Марий, не только могли стать сенаторами, но даже занимали самые высокие посты в государстве и, таким образом, сами становились аристократами. Единственное, о чём в этом случае обычно забывали сказать, но чего никогда не упускал в своих рассказах сам Марий, было то, что аристократия делала всё возможное, чтобы не дать ему подняться в их ряды. Конечно, предполагалось, что со временем я также войду в сенат, получив вначале место младшего государственного служащего, затем через установленные законом промежутки времени получу право участвовать в выборах на более высокие выборные должности, а если я сумею продемонстрировать необходимые способности, то получу преторство или даже добьюсь венца политической карьеры — консульства. Преторы и консулы на самом деле представляли собой отдельный класс, им доверялось управление провинциями и командование армиями. В то время меня призывали восхищаться общественным духом, демонстрируемым членами высшего сословия, которые посвящали свою жизнь служению государству в мирное и военное время.
Мне также говорили, что я должен восхищаться, пусть и в меньшей степени, тем влиятельным и могущественным классом, который находился вне сената и разбогател либо благодаря успешным финансовым операциям, либо в результате рачительного использования земли и другой собственности. Эти финансисты и торговые люди, не будучи членами сената, конечно, не могли занимать высокие магистратуры, но они, как мне указывали, выполняли ряд весьма важных функций. Всё финансовое дело было в их руках. Именно они получали от сената разрешения на взимание налога с провинций, и, кроме того, из их числа набирались присяжные для слушания дел в судах.