Гайдзин
Шрифт:
Патруль не спеша и, казалось, без определенной цели продвигался вперед. Затем сержант сменил направление, свернул в переулок дома Трех Карпов и забарабанил в дверь ограды.
Хирага оказался в ловушке. Всякий раз, когда поблизости появлялся патруль, его заблаговременно предупреждали, чтобы он успел скрыться в своём подземном убежище в тоннеле, куда он перетащил грубую кровать, свечи, спички, еду, свои мечи, револьвер и взрывчатку Кацуматы. Сегодня, получив предупреждение, Хирага обнаружил, что тот сад обыскивают другие самураи и у него нет никакой возможности добраться до колодца.
В панике он бросился туда, где располагалась кухня, и едва успел напялить на себя спрятанные
Не подозревая, что Хирага наверху и так близко, Райко вышла приветствовать сержанта, села на колени и поклонилась с самым любезным видом, чувствуя трепет внутри, потому что это был уже третий день обысков — слишком много для спокойной жизни.
— Добрый день, господин, прошу прощения, дамы отдыхают и не готовы принимать клиентов.
— Я хочу провести обыск.
— С удовольствием, пожалуйста, следуйте за мной.
— Идите на кухню.
— На кухню? Пожалуйста, прошу сюда. — Она с приятной улыбкой показала дорогу. Когда она увидела Хирагу, уткнувшегося лбом в грязь вместе с дюжиной поваров и слуг, у неё едва не подогнулись колени.
Хирага был в грязи, голову его покрывали клочья спутавшихся волос — парик, который Кацумата носил в Ходогайе, — он был голый, не считая перепачканной набедренной повязки и рваной, изношенной рубашки.
Сержант с жестким, будто выдубленным лицом стоял, уперев руки в бока, и смотрел вокруг. Внимательно и терпеливо. Каждый угол, шкаф и кладовка подверглись тщательному осмотру. Ряды редких пряностей, сортов чая, бочонки саке, бутылки с крепким напитком гайдзинов, мешки чистейшего риса. Он грубо фыркнул, чтобы скрыть зависть.
— Ты! Главный повар! — Смертельно перепуганный человек с круглым брюшком поднял голову. — Встань вот здесь! Построиться в ряд, всем до единого. — Они бросились выполнять приказ, спотыкаясь и налетая друг на друга; Хирага, сильно хромая, грязный, голый, не считая набедренной повязки и драной рубахи, протолкался и занял своё место среди прочих. Бормоча под нос проклятия, самурай двинулся вдоль ряда, подолгу всматриваясь в каждого человека. Когда он дошел до Хираги, его нос сморщился от отвратительной вони, потом он перешел к следующему, от того — к следующему и дал выход долго сдерживаемому гневу, заорав на последнего в шеренге, который мешком повалился на пол, задыхаясь от страха. Затем сержант вернулся назад и встал напротив Хираги, твердо уперев ноги в пол.
— Ты! — проревел он. — Ты!
Райко вскрикнула и едва не лишилась чувств, все затаили дыхание, Хирага упал лицом в пол, униженно скуля и подвывая, и упираясь пятками в стену, чтобы броситься и схватить сержанта за ноги. Но тот вдруг разразился:
— Ты — позор для кухни, а вы, — он круто повернулся к Райко, которая от ужаса вжалась спиной в стену; Хираге между тем удалось вовремя остановить свой отчаянный бросок. — Вам должно быть стыдно, что такое перепачкавшееся в дерьме отродье, как он, допущено в кухню для богатых людей. — Твердым, как железо, большим пальцем ноги он пнул пачкуна в основание шеи, и Хирага взвыл от настоящей боли; парик едва не слетел с его головы, он в панике схватился за него, накрыв голову руками. — Избавьтесь от него. Если этот мешок со вшами будет здесь или в Ёсиваре после захода солнца, я закрою ваш дом за грязь! Побрейте ему голову! — Ещё один пинок, и он вышел наружу.
Никто не шевельнулся, пока не был подан сигнал, что все спокойно. Но и после этого все двигались с опаской. Вбежали прислужницы с нюхательными солями для Райко, которая, с трудом
Когда он был частично удовлетворен, он, не одеваясь, прошел в свой домик, чтобы вымыться ещё раз, теперь уже в горячей воде, уверенный, что никогда в жизни не будет снова чувствовать себя чистым. Райко перехватила его на веранде, ещё не вполне оправившись от пережитого.
— Прошу прощения, Хирага-сама, нас не успели предупредить, но самураи в том саду... горячая вода и банная прислужница ждут вас внутри, однако теперь, прошу прощения, возможно, вам стоит уйти. Слишком опасно...
— Я дождусь Кацумату, потом уйду. Он хорошо заплатил вам.
— Да, ноблю...
— Бака! Это ваша вина, что нас не предупредили вовремя. Если произойдет ещё одна такая ошибка, ваша голова покатится в корзину!
Сердито хмурясь, он вошёл в баню, где прислужница рухнула на колени и поклонилась так быстро, что ударилась головой об пол.
— Бака! — прорычал он, все ещё не придя в себя после полного испуга и не избавившись от мерзкого привкуса страха во рту. Он сел на крошечный табурет, подставив прислужнице спину. — Шевелись!
Бака, в ярости подумал он. Все бака, Райко бака, но не Кацумата — он не бака, он снова оказался прав: без этого дерьма я был бы мертв или, ещё хуже, схвачен живым.
ЭДО
Вечерние сумерки были хлопотным временем для обитателей Ёсивары Эдо, самой большой и лучшей во всем Ниппоне — лабиринте крошечных улочек и красивых мест на краю города, занимающем почти двести акров, где Кацумата и другие сиси, или ронины, могли надежно спрятаться — если их принимали.
Кацумату принимали с особым почтением. Деньги не были для него проблемой. Он заплатил обслуживавшей его девушке за съеденные суп и лапшу и не спеша направился к дому Глицинии, все в той же личине бонзы, хотя теперь он приклеил усы и был одет несколько иначе: подкладки на плечах делали их шире, одеяние было богаче.
Мама-сан Мэйкин снова уселась перед зеркалом. Её отражение уставилось на неё. Макияж, более густой, чем обычно, больше не скрывал теней под глазами и опускавшихся книзу морщин, прочерченных тревогой.
Я принимаю то, что ужасно постарела с того момента, когда сёя прервал нас — Райко и меня, — с одиннадцатого дня Двенадцатого месяца, последнего месяца, последнего дня моей жизни. Всего лишь тридцать три дня прошло, а я выгляжу как старая карга, которой уже давно перевалило за обычные для нашей жизни пятьдесят лет. Тридцать три дня слез, целое озеро слез, когда я была уверена, что слезы мне не грозят, что давным-давно я выплакала их все по любовникам, которых едва помню, по тому единственному, кого я до сих пор могу почувствовать, ощутить его запах, вкус на губах, по кому до сих пор томлюсь — мой нищий юный самурай, который покинул меня так внезапно, не оставив письма, не сказав ни слова на прощанье, покинул ради другого дома увеселений и другой женщины, забрав с собой немного денег, которые я скопила, и осколки моего разбитого сердца, которые он выбросил в придорожную канаву. А потом были ещё слезы по моему маленькому сыну, погибшему в огне в доме своих приемных родителей; его отец, старый и богатый торговец, бросил меня, как и его предшественник, мое самоубийство не увенчалось успехом.