Газета День Литературы # 101 (2005 1)
Шрифт:
Можно спорить с Маклюэном относительно философских и культурных приоритетов, но бесспорно то, что письменный язык значительно более индивидуализирован, чем устный. Произнесённое слово организует хаос, называя "нечто" конкретным именем. В то же время устная речь обязательно подразумевает общение, а значит, и частичное растворение говорящего "я" во внешнем пространстве. Говорящий человек расширяет свои субъективные границы, но никак не фиксирует их. Поэтому дистанция между ним и кишащим вокруг хаосом существенно сокращается.
Письменный язык, напротив, чётко очерчивает границы. Написанный текст есть неискоренимое свидетельство о субъекте. Это не только организация хаоса при помощи
Несколько простых примеров. Устное высказывание постоянно пишущего человека, даже если он отличный оратор, часто бывает более расплывчатым, чем его же мысль, изложенная на бумаге. Наоборот, привыкший говорить сразу же почувствует себя неловко, если к нему обратиться с просьбой сформулировать свои интересные соображения письменно. Это не значит, что пишущий непременно более интеллектуально развит, чем "только говорящий". Но даже мысли интеллектуала, одинаково хорошо владеющего устным и письменным языком, обретают законченную, отточенную форму лишь в тексте. Опровергнуть это не могут ни постмодернистские эксперименты, ни теория деконструкции. Для того, чтобы создать иллюзию разрушения текста, Жак Деррида был вынужден очень много писать. Единственное достоверное объяснение данного феномена — прямая неотчуждаемая связь между текстом и написавшим его индивидом. Устная речь принципиально направлена вовне и потому легко отчуждаема. Письменный язык прежде всего фиксирует присутствие личности в мире и потому принадлежит только своему создателю.
Трогательной попыткой сделать неразрывными слова написанные и слова произнесенные являлся театр. Характерно, что самые крупные школы современного сценического искусства так или иначе уходят корнями в религию или метафизику. Так, школа Станиславского, с ее полным перевоплощением актера в литературный образ, несомненно, родственна православной литургии, которая для верующих является действительным переживанием сакральных событий. Направление, заданное Бертольдом Брехтом — отстраненность исполнителя от образа и публики, конечно же, близко к протестантской этике — морализму и назидательности. Антонин Арто, стремившийся задействовать в своем "театре жестокости" максимальное количество визуальных эффектов и отойти от логоцентризма, откровенно обращался к традициям Востока. Его апелляция к культурам, не имеющим фонетического алфавита, была по сути прямым вызовом западной цивилизации. Неудивительно, что на фоне логоцентричных школ Станиславского и Брехта, театр Арто до сих пор выглядит авангардом. Столь же закономерным было неприятие эстетического новаторства Арто со стороны публики, привыкшей к традиционно европейским формам спектакля.
Во второй половине двадцатого века литературу и театр серьезно потеснили электронные масс-медиа. В принципе, этот поворот истории можно рассматривать как своеобразное возвращение общества к доалфавитной культуре. Слово сегодня значит все меньше, а образ все больше. Внутренний мир человека растворяется во внешнем, обособленность личности от мира исчезает. Отсюда спад интереса к чтению, которое всегда было способом обретения субьективных приоритетов. Конкурировать с экспансией визуальных образов сейчас может только текст, предельно сконцентрированный на предмете познания. Если не каждая буква, то каждая фраза в нем
Яна ЖЕМОЙТЕЛИТЕ. «…ПО ИМЕНИ Я»
В зеркале, подернутом пылью,
В свете сумасшедшего дня
Трепетно и зыбко застыла
Женщина по имени Я.
Прорастет тоска голубыми
Тайниками глаз февраля.
Неужели вы не любили
Женщину по имени Я?
Как она могла бедокурить,
Расскажите, праведный, всем.
Не любили вы белокурой
Северной нелепой Кармен!
Так уж ли постыдно влюбиться —
Все равно ославит молва —
И шептать бессвязной молитвой
Темного признанья слова?
Разве вам хотелось иначе?
Почему тогда не таясь
У слепого зеркала плачет
Женщина по имени Я?
Отболит и это, наверно,
Перемелется вам назло.
Кстати, вам никто не поверит.
В то, что не любили ее.
Мой мальчик, быстро ты забыл игрушки,
За зиму вырос изо всех своих штанов.
Давно стесняешься ходить со мной за ручку
И плакать на глазах у пацанов.
Уже меня по-взрослому ревнуешь:
"Ты где была? Я ждал тебя, ну вот!"
И все-таки в ответ на поцелуи:
"Отстань, ну мама!" — только кривишь рот.
Пинаешь банку из-под кока-колы,
Как будто бы важней занятий нет.
Что остается мне? Дорога в школу,
Где каждый камешек знаком за много лет.
Идем вдвоем, смеемся без причины,
Сквозняк весенний бродит по спине.
А я горжусь: со мной идет мужчина,
Который беззаветно верен мне.
Ты всякий раз стоишь на перекрестке
И долго-долго машешь мне рукой…
Настанет день, — и ты не обернешься.