Газета День Литературы # 125 (2007 1)
Шрифт:
Он совершенно всерьёз расценивает, что его центонный роман-хэппенинг "В другое время & в другом месте", недавно вышедший в двух номерах (3-4) журнала "Наша улица" нужен именно в это самое время и в том самом месте, где все мы оказались невзначай, затыкая носы, защуривая глаза, прикрываясь руками и коленками. В – клоаке Смуты. Утешает одно – что великой. Для маленькой смутки мы слишком широки и расточительны. Наши карманы пусты, зато души щедры.
И, надо отдать ему должное, наш автор щедр на самоцветные слова и фразы, как шейх на роскошные убранства и одеяния для гарема. Однако ими задрапированы бездны, отверстия
И пресловутый эротизм у него особого рода; он сводит "Чёрный квадрат" Малевича, этот символ человеческого ничто, откуда всё выходит и куда всё уйдёт, – к точке.
Он фокусирует всё в Точке. Великой и ничтожной. Я уже писал как-то о Широкове же, что вовремя и в нужном месте поставленная точка может быть весомее огромных картин и томов.
Он мнит, что его эстетские изыски нужны, как нужны были они от Оскара Уайльда, о котором он сам написал неповторимо, и перевёл его лучшие стихотворения.
Он блаженно надеется, что его постфутуристические игры с превращением букв и слов в графические рисунки, идущие еще от XVIII-XIX-XX (Ха-Ха века) столетий и таких авторов, как украинец Величковский, англичанин Льюис Кэрролл, его пермский земляк Василий Каменский, Иван Рукавишников, наконец, Вознесенский привнесут в нашу жизнь обострённое внимание, прежде всего к качеству текста.
Он избирает в свои герои и соавторы, фактически ассимилируясь в нём, сумасшедшего писателя Гордина. Почему-то именно через него, как через некий метафизический канал, он решил пробиться к Создателю. Неужели иначе – никак?
Три опубликованных романа – и все от имени Гордина. Что ж, сумасшедший – не значит: умалишённый. А безумие нередко ближе к Богу, чем рассудок.
Блаженные уж точно милее Господу, нежели рационалисты. Языком безумия возможно накоротке общаться с Ним, языком логики – едва ли. Это, как говорится, во-первых.
А во-вторых, Широкову важно из хаоса извлечь смыслы. Именно не там искать смыслы, где они и так на поверхности, на свету Божьем, а там, где они только зачинаются, формируются.
В той сфокусированной точке бытия, откуда всё проецируется в этот мир, словно из кинопроектора. В самом мировом чувствилище, как ни странно и нелепо это звучит. Отсюда опять же и неискоренимая страсть к формотворчеству, внедрение в поэтические книги стихопрозы, центонное введение в прозаические произведения стихотворных и философских цитат.
Не вызывает оптимизма у писателя-философа лишь литература в современном её состоянии. Умирающая, она пущена под откос либо графомании, либо постмодернизма. Изобразить агонию литературы тоже, между прочим, литературное занятие.
В романе "В другое время & в другом месте" "каждый новый рационалист – это иррационалист, поменявший вероисповедание", а "националист – это вывернутый наизнанку космополит".
Художник и здесь остаётся безжалостным зеркалом натуры. И безумие его соавтора Гордина поистине зеркало обезумевшего нашего времени, Смутного времени смутное зеркало. Коль нет идеала как разновидности Абсолюта, не может быть и зеркала Идеала. Например, соцреализм был
Широков доводит до полного самоотрицания Гордина, осознающего, что "человек – это шизофреник, убивающий в себе двойника". Гординский роман в романе "Точка. Дневник перформансиста." – это второй план, мучительно желающий стать планом первым и вытеснить псевдожизнь (с гординской точки зрения) его создателя на обочину.
Только разгримировавшись перед зеркалом пародии, можно обрести новый смысл жизни, новое дыхание. "Наполнив себя, мы опустошаем вселенную и наоборот: наполнив её, только опустошаем себя" ("Казус Гордина", авторское предисловие к разбираемому роману). И как иначе, Вселенная спиралевидна, поэтому смыслам и свойственна вихреобразная турбулентность.
Широков, подключив в соавторы Гордина, затевает с постмодерном своеобразную "игру в бисер", как у Гессе. Он рушит, чтобы из обломков прежнего здания на этом же классическом фундаменте выстроить то ли новый храм, то ли лупанарий. Но что бы ни построил раздвоенный и растроенный Гордин, он не может подавить в себе ощущение пустоты и разрушенности. Душа героя в очередной раз, пытаясь развернуться, сворачивается в Точку.
Точка – та капля, что может уравновесить океан в метафизическом плане; или даже перевесить его, перформансируясь и проецируясь на реальности. Точка эта может оказаться той самой точкой, поставленной под беловежским документом, упразднившим империю. И тогда – "любовь к родине не знает чужих границ", повторяет Гордин афоризм Ежи Леца, вкладывая в него собственную горечь сожаления об утрате. И тогда душа – как в термосе, как в квадрате или треугольнике, герметизирована, а главное – заточена.
Гордин "бросил эту засургученную бутылку с зашифрованным посланием в океан времени". И кто знает, может, в ней заточён очередной всемогущий джинн?
В постмодернизме может быть обнажен утонченный вандализм новых хамов, извращённый садизм интеллектуалов-каинитов. В любом энергетическом пространстве есть позитив и негатив.
Постмодерн не исключение; он сообщается с энергоинформационным полем ноосферы, да только не достигает божественного духовного Океана Абсолюта, оставаясь всего-навсего литературным Солярисом, производителем подделок, пускателем мыльных пузырей.
В подлинном Океане Абсолюта сконденсировано время Вечности, там нет разделения на разряды и заряды, на добро и зло.
Бог соборен, дьявол – разделитель.
Подняться над собственными амбициями постмодерну, скорее всего, не удастся, а может, уже и не удалось. Виктор Широков постарался подняться над постмодерном, щедро и весело его пародируя. В этом и видится вектор его нынешнего творческого восхождения.
Перефразируя Владимира Бондаренко, можно сказать: как "Дон-Кихот", будучи пародией на рыцарские романы, стал лучшим из них, так и Широков, пародируя приёмы постмодернизма, создал образцовый построман. Это одновременно и метароман, и антироман, и роман-размышление о современной литературе с конкретными именами. А для читателя и в поствремена литература необходима, прежде всего, для души; и Фет предпочтительнее какого-нибудь Пригова, а поэт Валентин Сорокин для иных роднее суперпрозаика Владимира Сорокина.