Газета День Литературы # 149 (2009 1)
Шрифт:
Вначале обрадованная жаба заплевала ими весь двор Нефритового дворца, все поляны, даже на светящийся лик зайца выплюнула горсть золотых монет. А дальше что?
На Луне эти золотые монетки не были никому нужны. Жабе тоже захотелось вечной славы, она стала все вылетающие изо рта золотые монеты по лунным лучам посылать на землю, куда угодно, с приветом от жабы. Она уверяла всех, что теперь она тоже делает добро людям. Жаба и на самом деле стала на земле популярнее лунного зайца с его целебными и лекарскими качествами. Сегодня изображение трёхлапой жабы с золотой монетой во рту можно встретить от Мельбурна до Мурманска, от Сан-Франциско до Лондона.
А лунный заяц между тем продолжал свою непрестанную работу. Он и впрямь не мог уже обходиться без помощника Цукино Усаги, годы брали своё. Ведь лунный заяц помнил ещё те доисторические времена первомифов, когда он, вгрызаясь в чрево матери-земли, освобождал из глубин её новое солнце. Он помнил те времена, когда создавалась луна, и он был её первым жителем. Череда лунных богов промелькнула мимо него, ибо он не любил захаживать в Нефритовый дворец, не был по духу своему ни слугой, ни придворным аристократом. Может, за это и ценил его Небесный владыка, прощая все его промахи и шалости. Лунный заяц давно уже забыл о своём личном счастье. Не будем забывать, что лунный заяц нёс в себе женское начало Инь, и в своём земном человеческом воплощении иногда становился прекрасной девушкой.
Как-то раз, в давние времена, она – эта зайка-девушка – влюбилась на земле в Танского монарха, дело уже шло к свадьбе, но царь обезьян Сунь Укун разрушил всё дело. Юэ Ту долго сокрушался об этом. Он уже на какой-то миг отрешился от своего бессмертия, от сонма великих небесных богов, и просто пожелал, как охотник Хоу И, нормальной счастливой человечес- кой жизни с любимой, со своими детьми. Как и у охотника Хоу И, у зайца ничего не вышло. Не будем винить царя обезьян. Я думаю, что более высшие небесные силы (та же Нюйва) посматривали на его заячью женскую слабость, чуть потворствовали ей, но отказаться от лунного зайца не могли. Лунный заяц был обречён нести свой крест, вечно исполнять свой долг. Заяц и на самом деле давно стал главным символом и смыслом всей Луны.
Для детей на земле он давно уже стал дедушка Заяц, и в праздник полнолуния в середине осени изображения дедушки Зайца продаются во всех магазинах.
Заяц и сейчас живёт и улыбается нам всем с луны. Присмотритесь в полнолуние внимательнее, и точно увидите его самого, его лучащиеся глаза.
Он нам самим на земле очень нужен, ибо заяц бессмертия – это жизнь, сострадание и самопожертвование, а жаба с золотыми монетками лишь прилагательное к жизни. Не случайно в одном из самых промышленных и финансовых центров мира, в столице Тайваня Тайбэе, на центральной площади напротив мавзолея Чан Кайши поставлен пятнадцатиметровый памятник не жадной и коварной жабе, а лунному зайцу Юэ Ту. Плывут пароходы – салютуют зайцу, летят самолёты – приветствуют зайца, подходят к нему люди и желают долгой и счастливой жизни себе и близким. Лунный заяц поможет.
Валерий МИТРОХИН КОКТЕБЕЛЬ СЕРЕБРЯНЫЙ
В разное время моей литературной жизни по разному представлялся мне образ великого киммерийца.
Одно время мне казалось, что дух Макса Волошина живет во мне: тучный, косматый, неуклюжий и гостеприимный. Я в ту пору тоже
Это был мой не первый "прорыв" в большую литературу. До этого в издательстве "Молодая гвардия" в 1985 году вышел роман "Колыбель". Но если тогда его 100-тысячный тираж принёс мне солидный гонорар и всесоюзную премию, то на излёте советской власти я получил тридцать тысяч рублей, которые не успел истратить, поскольку они тут же обесценились. Так начиналась новая эпоха, сокрушившая все мои амбициозные планы. Навсегда пришлось расстаться с мечтой о трёхтомнике, планируемом в той же "Молодой гвардии". Ни о каких застольях и думать больше не приходилось. Порой денег не было даже на хлеб. В этот период я, по-прежнему параллелил себя с Максом, хотя значительно иначе понимал его судьбу. Для меня случившееся в 1991 году было идентично катастрофе, равной – для Волошина и его поколения – гражданской войне и последовавшей за нею разрухе. И в конечном итоге потерей самого дорого для него, Дома, который он строил всю жизнь. Я превратился в скептика, и масштабы моего кумира обрели в моём представлении совершенно иную шкалу ценностей.
Понимая, что не всё в укладе его бытия было столь христоматийно, как то пытаются сегодня представить ложные апологеты волошинской идиллии, я с горечью думал о том, что у Макса – этого большого, прагматичного ребёнка – отобрали не только все иллюзии, но и, в конце концов, самоё жизнь сократили. Жил себе, поживал благополучный человек, ходил в длинной – ниже колен – рубахе по Коктебелю, мудрствовал в кругу постоянных приживал, упивался своей значительностью... и творил. Макс играл свою роль, полагая, что держит Бога за бороду, как вдруг трах-бах – революция. И никому никакого дела не стало до одного из столпов так называемого Серебряного века русской литературы. Появилась другая литература – советская, а в ней иные авторитеты, павленки, фурмановы, серафимовичи и т.п., пришедшие на смену Блоку, Брюсову, Гиппиус…
В гражданскую Волошин, как говорят, стал над схваткой. Был этаким всепрощенцем: прятал белых от красных, красных от белых. Существует легенда о том, что на антресолях у него отсиделся Сергей Эфрон...
Приходя в дом Волошина, я смотрел на его игрушки (голова Таиах, и прочие милые мелочи быта Большого Макса), ставшие музейными экспонатами, и с горечью думал: "Какая тщета! Всё, оказывается, ничего не стоит. Жизнь – копейка, искусство – бесполезное занятие, ибо не кормит и не ценится…"
Я стал делить человеческое существование, призвание – на два: это кормит, а это ввергает в нищету… И без раздумий выбрал второе, потому что ничего, кроме письма, делать не умел, и учиться другому не желал да и сил для этого не находил. Так, благодаря обстоятельствам, одно из которых, быть может, основное – Волошин, я окончательно понял, ради чего я живу и что мне делать дальше.
Не знаю, как складывалось аналогичное понимание цели жизни у авторов книги "Серебряная память Коктебеля", а оно обязательно рано или позже складывается у каждого из нас, но то, что оно связано у этих людей с Волошиным тоже, для меня было несомненно. Все мы – киммерийцы – связаны не только с Максом в духе, но и с целой плеядой волошинского окружения и атмосферой самого вместилища этого братства – Коктебеля.