Газета День Литературы 164 (2010 4)
Шрифт:
В круговороте идейных страстей, на переломе эпох, в бурной вакханалии взаимных претензий вдруг, случайно, неведомо для самих авторов появились "матричные" статьи, которые оказались востребованы сегодня и, не исключено, по-новому зазвучат завтра. Когда улеглась туманившая исторические горизонты пыль перестроечных лет, они не без основания претендуют на повышенное внимание. Мы вправе использовать концептуальные статьи Сарнова и Ивановой для того, чтобы приблизиться к пониманию нашей, по Достоевскому, "заправской действительности". С этой целью, тщательно соразмеряя и сравнивая, дабы на удваивать на манер Брейгеля, число смертных
Одной из таких матриц была большая статья Сарнова "О "молчальниках" и "первых учениках". Её суть сводилась к следующему. В неласковые послесталинские годы в острых, по сути политических ситуациях писатели вынуждены были демонстрировать свою лояльность, одобряя линию партии. В качестве примера Сарнов приводит расправу над Пастернаком в 1958 году, поделив писателей на рьяных гонителей автора "Доктора Живаго" и тех, кто пытался отмолчаться или, подобно Вениамину Каверину, под предлогом болезни не явился на печальнознаменитое писательское собрание.
Сарнов писал: "Почему все молчали тогда – это как раз понятно. Непонятно, почему молчим сейчас! Почему только у одного Каверина хватило совести сказать вслух, что он испытывает чувство стыда, вспоминая, как он "храбро" спрятался, чтобы не участвовать в карательной акции?" И цитирует Н.Иванову: "Почему молчали в 1958, когда не грозили ни тюрьма, ни Колыма? А почему молчали в 1979-м, в 1980-м, в 1982-м, когда мордовали участников альманаха "Метрополь" и "выдворяли" из страны Войновича, Аксёнова, Владимова?"
Далее Сарнов вспоминает Карякина, призвавшего тех, кто стоял у руля московской писательской организации, кто "скомпрометировал себя в годы застоя", подать в отставку. И пишет: "Юрий Карякин в своём выступлении говорил не обо всех, кто вынужденно вёл себя сообразно обстоятельствам. Но лишь о тех, что были первыми учениками." А вывод автора таков: "Быть может, кто-то из сегодняшних "прорабов перестройки" и совершал в прошлом поступки, которые лучше было бы не совершать, произносил слова, которые лучше было бы не произносить. Но одни совершали неблаговидные поступки потому, что им крутили руки и они не смогли устоять. А другие – "первые ученики" – сами крутили руки, заставляя кого-то совершать неблаговидные поступки. Одни находили в себе силы молчать, не участвовать ни в каких карательных акциях, хотя их к этому принуждали. А других никто ни к чему не принуждал… И вот теперь, когда времена переменились, у одних камень свалился с души. А другие испуганно втягивают голову в плечи: боятся, как бы им не припомнили кое-что из их прошлой жизни."
И заключительный аккорд: "В конечном счёте всё определяется тем выбором, который каждый делает сейчас". Конечно, этот пафосный аккорд можно сопроводить восклицанием Фета из письма Толстому: "Или вы шутите, или вы больны!" Конечно, уже из этих цитат ясно, что с сарновской иерархией нравственных начал можно было спорить уже в 1989 году. Да и вся концепция автора, включая амнистию для карьеристов и приспособленцев, весьма шатка. Однако гораздо интереснее приложить матрицу Сарнова к действительности 90-х годов, к временам победивших "молчальников".
Впрочем, сперва важное пояснение.
Этот подход диктовал и подбор фактов. В частности, не упоминалось, как Владимира Солоухина, признанного "первым учеником" и ставшего отправной точкой статьи Сарнова, исключали из КПСС за публикацию на западе скандальной для советских времён антиленинской книжки. В той ситуации – а я был её свидетелем – сарновские "молчальники" и "первые ученики" явно поменялись ролями. Солоухина безжалостно травили именно те, кого в 1988 году Сарнов причислил к "молчальникам".
А уж если помянуть чуть более поздние времена… Главными действующими лицами 90-х годов на литературно-общественном поприще были, как известно, именно сарновские "молчальники", иначе говоря, западники, "прорабы", демократы, либералы или как там их ещё. И если матрица Сарнова применительно к перестроечной эпохе наполнялась эмоциями реванша западников, то получается, что сегодня замена фамилий в схеме Сарнова объективно оборачивается моральной победой почвенников. Вот и приходит на ум статья Горького "Интеллигенция и революция", написанная в Берлине в 1922 году: "Ошибкой всей русской интеллигенции является партийный раскол внутри её".
Видимо, это наша родовая травма, ибо даже смена общественного строя и торжество демократии (разумеется, так называемой) не смогли излечить её. Вспоминаю, как в конце 80-х прочитал в "Огоньке" выдержку из "Записок" Александра Борщаговского о временах борьбы с космополитизмом. Цитата была такая: "Диверсант от театральной критики, литературный поддонок Борщаговский, – говорил на писательском собрании 18 февраля 1949 года А.Софронов, – долгое время наносил вред советскому искусству и драматургии". Сегодня это выглядит диковато, и жгучая наша забота в том, чтобы те худые времена никогда не вернулись. Сам Борщаговский, стараниями коллег из писательского цеха выселенный из квартиры, стал одним из литературных аксакалов, признанным борцом с тоталитаризмом. И вдруг…
На одной из писательских посиделок в ЦДЛ я поднял тост за великого русского физика Жореса Алфёрова, накануне удостоенного Нобелевской премии. Но неожиданно этому сардонически и категорически воспротивился Борщаговский: "Нет, за Алфёрова мы пить не будем, мы найдём кого-нибудь получше!" Подтекст демарша таился, разумеется, не в науке, а в политике: Алфёров – из фракции КПРФ, а потому недостоин… Но тост сразу поддержал Николай Шмелёв, другие писатели, и все, кроме Борщаговского, дружно порадовались за великого соотечественника, не мудрствуя о его партийной принадлежности, как и предписывает элементарная порядочность, не говоря уже о модных рассуждениях относительно толерантности.