Газета День Литературы # 54 (2001 3)
Шрифт:
Если бы все Петры и Сидоры стали Путиными, все евреи захотели бы стать русскими. А гусинские и березовские — это так, мертвая вода Израиля, его генетический брак. Во всяком случае, именно так мой собственный процент еврейской крови во мне голосует.
Львов
ЮБИЛЕЙ ПОЭТА
В прошлом номере газеты мы писали о предстоящем
Вел юбилейный вечер Юрия Кузнецова еще один его старый друг, известный поэт Станислав Куняев. Выступали Мария Аввакумова, Владимир Бондаренко, Николай Лисовой, Владимир Личутин, Владимир Крупин, Сергей Небольсин и Евгений Рейн. Мы публикуем в сокращении три последних выступления: Крупина, Небольсина и Рейна и еще раз поздравляем крупнейшего русского поэта с юбилеем. Новых творческих побед! К юбилею в издательстве "Советский писатель" вышла последняя поэма Юрия Кузнецова "Путь Христа". Воениздат выпустил его уникальную книгу стихов тиражом всего 60 экземпляров. Вскоре готовится избранное поэта в "Молодой гвардии" и в "Московском писателе".
Закончился вечер авторским чтением стихов.
Сергей Небольсин РУССКАЯ СУДЬБА
Юрию Кузнецову шестьдесят лет. Почти столько же лет назад мы были в деревне за тысячи верст от Москвы. Как-то все сразу домовничали, в сильный мороз. Что-то стругал ножом старший брат. Мать стряпала, бабушка (бабуся) вязала и пела. ДУБОК ЗЕЛЕНЕ… ДУБОК ЗЕЛЕНЕ-Е-Е-Е-Е-ЕНЬКИЙ… Мать подпевала; она еще на что-то надеялась. В окно ломились снегири…
Вы — знаете такое? Даже и зная, забывается: может, было уже к весне. На заснеженный стожок с объеденным боком взбегал, резвясь, наш любимый ягненок. Радостно кувыркаясь, он падал оттуда. Сестра, при пере и чернильнице, ковыряла в тетрадке. Я подошел к ее столу и заглянул.
Ползет, подползает кровавая птица к Москве-столице. Но мы не пустим кровавую птицу к Москве-столице.
Страшное, на западе под Мозырем, еще не случилось. Семья еще не потерпела сокрушительного поражения. Почти всего еще хватало. Если не хлеба, то молока и творога-сметаны. Хватало наворованных, в сумерках на овине вместе с матерью, необмолоченных зерен пшеницы; это шло на кашу. Хватало природы, живности, родни и песен. Да еще каких.
О родне. Вы встречали в стихах Евгения Александровича, Робота Тождественского, Булата Шалвовича слова «отец» или «брат»? А ведь это знаменательно; а ведь это — это разоблачительно, панове.
Толклись различно у ворот
Певцы своей узды,
И шифровальщики пустот,
И
Между тем было же братство!? И братство спасительное. МЧАЛСЯ ОН ПО РАЗБУЖЕННЫМ ВОДАМ, И КРИЧАЛ ЕМУ С БЕРЕГА БРАТ: ТЫ — ЗАКАТ ПЕРЕПУТАЛ С ВОСХОДОМ; ЭТО ПУТЬ НА ЗАКАТ, НА ЗАКАТ!
А как без брата? О, русскому сердцу везде одиноко; и поле широко, и небо высоко… Но какое у него, у Кузнецова, Братство взрослых людей, единенье и призыв к единенью — не по поводу стругаемого ножом чижика, но в чем-то и отсюда, из общей памяти. Что-то цепенящее и истинное, что-то шибко родное и безмерно вселенское — и низвергательное по отношению к безроднейшей и бездарнейшей сволочи есть в стихах Кузнецова.
Но я говорю: глухая сибирская деревня. Нам еще вдоволь всего — и еды, и родни, и песен, и ощущения далекой, всем нужной Москвы-столицы. Еще не пришел, зимней ночью сорок второго, за сто верст от города, тяжелый суровый человек в шинели: пожить у нас неделю и уйти навсегда. Дубок зелене… расти не качайся… парень молоде… живи не печалься… Если ж будешь пе… если будешь печали-и-и-и-и-и-ться, пойди разгуля… пойди ра-а-згуля-а-а-а-а-а-йся.
Я добавлю: нам хватало и потом — что Пушкина ("буря мглою"), что Толстого и даже Гете. Хватало и живой заграницы, от Южной Америки и Конго до Португалии и Японии. И еще как хватало.
Вспоминаю Блока и Толстого,
Дым войны, дорогу, поезда…
Скандинавской сытости основа —
Всюду Дело. Ну а где же СЛОВО?
Или замолчало навсегда?
Ночь. Безлюдье. Скука. Дешевизна.
Этажи прижаты к этажу.
Я один, как призрак коммунизма,
По пустынной площади брожу.
Великая истина — не искусства, а культуры, и двадцатого русского века в особенности, такова: кто не может не то что натянуть, для разгона наглецов, а даже взяться с должной стороны за лук Одиссея; кто не может приподнять олимпийского ядра — что он может написать и растолковать нам про "античную эстетику"?
* * *
Толклась различно у ворот бездарнейшая сволочь. Толчется над русской красотой-Пенелопой толпа женихов-домогателей. О Русь моя! Жена моя! Мой Пушкин!.. надо или не надо таких разгонять, во всеоружии классических заветов?
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант лакал,
Где Пушкин пригубил глоток,
Но больше расплескал —