Газета День Литературы # 65 (2002 1)

День Литературы Газета

— Так, вот именно вот так: сквозит! Это — у него, а у того — смотри, смотри, сейчас тебе откроется еще одна тайна:

Оконницы служб

И охра покоев

В покойницкой луж,

И лужи — рекою.

И в них извозцы,

И дрожек разводы,

И взят под уздцы

Битюг небосвода.

— А?! А теперь — сразу вот это:

Ты был когда-нибудь унижен

Болезнью, голодом, нуждой?

Ты видел ли детей в Париже?

Иль нищих на мосту зимой?

— Но главное, — и здесь он мог даже мельком взглянуть вам в глаза, от чего холодела спина:

Всю жизнь жестоко ненавидел

И проклинал я этот свет,

Пускай грядущего не видел,

Дням настоящим молвил: НЕТ!

Зингер умолкал столь же внезапно, сколь и начинал говорить, но, даже ничего не понимая, эмоционально вы помимо собственного желания попадали во власть чего-то мощного и страшного. Вы начинали догадываться о том сумраке и тех бурях, которые бушуют внутри этого неухоженного, некрасивого черепа с кое как обскубанными рыжими волосами.

Видимо, эта голова была наполнена немыслимым множеством стихов, постоянно в нем звучавших, выплывавших из памяти, вызывавших резонансные или диссонансные ассоциации… Но музыкой сфер это все-таки не назовешь, скорее это была музыка скорлупок, изломанных фрагментов тех, божественных "сфер", но магическое воздействие на слушателя это производило всегда.

Самое же интересное, когда его удавалось вызвать на толкование какого-нибудь непонятного стихотворения.

За ним охотились предприимчивые литераторы-литературоведы, мечтающие о карьере за рубежом. Достаточно было, насилуя Зингера, повытаскивать из его безумного воображения несколько неожиданных, непредсказуемых, немыслимых суждений, сравнений, ассоциаций, чтоб из этого получилась статейка, обреченная на то, чтоб стать замеченной.

Вот вам один пример, точнее, жалкие капельки тех мощных струй, которыми однажды при мне фонтанировал Зингер.

Начинается такой сеанс обычно с чтения какого-нибудь стихотворения, о котором вы хотели бы узнать мнение Зингера.

Например, я читаю ему стихотворение:

От сырой простыни говорящая —

Знать нашелся на рыб звукопас —

Надвигалась картина звучащая

На меня и на всех, и на вас…

Начихав на кривые убыточки,

С папироской смертельной в зубах,

Офицеры последнейшей выточки —

На равнины зияющий пах…

Было слышно жужжание низкое

Самолетов сгоревших дотла,

Лошадиная бритва английская

Адмиральские щеки скребла.

Измеряй меня, край, перекраивай —

Чуден жар прикрепленной земли! —

Захлебнулась винтовка Чапаева:

Помоги, развяжи, раздели!…

Такое вот стихотворение…

(Прежде чем читать дальше — перечитайте его еще раз, осмыслите самостоятельно, а потом — вослед за мною и Зингером.)

Прочитав, я говорю ему, что плохо понимаю это стихотворение, и, если Богу будет угодно, Зингер заведется и начнет изрекать, бормотом обращаясь к самому себе, совершенно не заботясь о том, понимаете ли вы его речь, улавливаете ли вы его смысл его объяснений:

— Да… холодные, холодные мокрые простыни… головная боль и хочется пить, а руки связаны, связаны на спине… Я кричу, я ору огромным, страшным воплем внутри моего черепа, но я нем… нем как рыба… я ничего никому не говорил, я молчал, но они знают…

Они видят, они слышат мой мозг, он проникают повсюду, от них нельзя скрыться…

Он ведь мог написать так: "На их лицах кривые улыбочки, с папироской вонючей в зубах, офицеры последнейшей выучки на равнины наводят страх!" — А? Мог ведь, да? Была бы ясная картина, соцреализм, фашисты наступают — ведь это тридцать пятый год… и все было бы в порядке… Но он пишет так: "несмотря на кривые убыточки" — что за кривые убыточки, я вас умоляю?… Убыток он и есть убыток — "кривой убыток" — так он пишет, а мы с тобой не знаем и понять никак не можем. Гения не можем пoнять, — как же мы поймем простого, не гения?