Газета День Литературы # 99 (2004 11)
Шрифт:
"Пекинская опера" — так называется эта игра, в которой участвуют солдаты с палками, пыльные, с приподнятыми пулеметами, транспортеры, полковник Трофимов в мятой панаме с лицом притаившегося охотника, и он сам, Коробейников, вцепившийся в скобу транспортера, глядящий на мятую, из оцинкованного железа трубу…
Предрассветный ветер принес с сопки звуки: звяк лопаты, неразличимые голоса, нечто, напоминавшее смех. Там, на вершине, китайские солдаты долбили окоп. Скребли металлом гору, переговаривались. Кто-то произнес забавную шутку, вызвавшую смех.
Коробейников, приподнявшись, слушал гулкие, рвущие воздух удары. Видел, как в сумерках пузырится крохотное желтое пламя у пулеметного дула, изрыгавшего крупнокалиберные очереди. Пули со стальными сердечниками буравили камни, отстригали вершину, долбили сопку, подымая над ней облачко светлой пыли. С другой стороны, подкравшись, ударил второй транспортер, пылко, туго, вколачивая в воздух пузырящийся звук, всаживая в сопку красные гвозди.
Два "бэтээра" обрабатывали вершину, соединяя на ней пулеметные трассы. Вершина дымилась, искрила, словно на ней шла сварка, и ее приваривали к заре. На латунном листе — темная вершина, окруженная кудрявым дымком, в который вонзаются красные электроды.
Коробейников чувствовал, как хрустит и рвется воздух, стальные костыли вколачиваются в мучнистый камень, молниеносная сталь терзает плоть, вышвыривает из мелкого окопа, разрубает на части, пробивает дыры. Одна жизнь истребляла другую, соскабливала с горы, соскребала с утренней степи, желтой зари, изгоняла с земли. Пулеметы истребляли избыточную жизнь, лишнюю, оказавшуюся на вершине сопки, нарушившую какой-то важный и непреложный закон самой этой жизни. Что и вызвало тугие беспощадные грохоты, два желтых пульсирующих пузырька по обе стороны сопки, колючие красные иглы, пронзающие живую материю.
От вершины в сторону первого "бэтээра" полетели встречные трассы, тоньше, реже, неуверенным веером. Мелкие стуки китайского пулемета затаптывались, забивались грохотом крупнокалиберного оружия. От вершины к "бэтээру" покатился по воздуху красный уголек, словно кто-то стряхнул с сигареты пепел. Комочек ударил в степь, отскочил, прыгая, как мячик, унесся в темноту, и там грохнул короткий взрыв промахнувшейся гранаты.
— Держи дистанцию, Квитко!.. Не подставляйся гранатометам!.. — Трофимов управлял стрельбой. В голосе его были раздражение, азарт, беспощадная страсть, сводящая на вершине сопки раскаленную сталь, оптику пулеметных прицелов. — Меняй позицию, Квитко, черт бы тебя побрал!...
Из окопа слабо плеснул свет, размазал сумерки, упал, не
Коробейников увидел, как из окопа на вершине горы поднялся в рост человек. Его окружало пламя. Он сбивал огонь, извивался, размахивал руками. Горели рукава, как огненные крылья. Кинулся вниз пылающим факелом. Рухнул, ворочался, охваченный жидким огнем. Замер. Горел, как кусок жира. Растекался по склону сальными ручейками света.
— Термит загорелся... Пуля угодила в термитный заряд... Поджаренный китаец... — Трофимов отжался на руках, тянулся вперед, и в его округлившися глазах мерцали две ртутные точки, — отражение сгоравшего человека.
Пулемет на горе молчал. Света становилось всё больше. Степь была полосатой, нежно-розовой. В этой степи Коробейников присутствовал при истреблении чужеземцев, которые корчились в окровавленном окопе, харкали кровью, подхватывали выпадавшие из животов кишки. Сгоравший на склоне китаец передавал сквозь пространство свою нестерпимую боль, от которой Коробейников обморочно упал на песок, заслоняясь близкой подошвой лежащего впереди солдата.
"Боже, ты даешь мне всё это увидеть!.. В этом твое назидание?.. Ты устроил всё это, чтобы я мог узреть?.. Что же мне с этим делать?.." — вопрошал он, слыша, как шумит над головой растерзанный пулями воздух, и в эту безвоздушную трубу мчались пули, проносился узкий огонь. Казалось, на вершине сопки раскалываются стеклянные вазы, сыплется блеск осколков.
Кромки гор раскалялись. К ним подкатывалось невидимое солнце, готовое показать маленький огненный край.
— Лаптий, подымай "группу захвата"!... Чтобы солнце вас не слепило!.. — Трофимов сунулся к сержанту, выталкивая кулак к вершине, словно хотел выбить солдат из песчанных лунок, куда они испуганно вжались. — Квитко, прекратить огонь! — полковник придавил к злым губам рюмочку микрофона. — Подымаю "группу захвата"!.. Прекрати огонь, капитан!..
"Бэтээры" умолкли. Ближний стал откатываться. В утреннем свете виднелись скосы брони, протектор толстых колес, задранный ствол пулемета. И в этом светоносном небе сипло и зло прозвучало:
— Сержант, атакуй!.. Вперед!..
Этот приказ — длинный, как удар бича, — хлестнул по бугристому тулову, составленному из прижатых солдатских тел. Бугры стали шевелиться, взбухать. Люди были не в силах оторваться от спасительного, наполнявшего ложбину песка. По спинам и каскам бежала больная судорога. Первым медленно, мощно, как на домкратах, отжался Лаптий. Встал на четвереньки, в позу спортивного старта. Повернул к солдатам тяжелое, под каской, лицо: