Газета Завтра 294 (29 1999)
Шрифт:
— Прощаю. И весь внимание.
Незнакомец вдруг оторвал от моего смиренного лица свои, неглубоко укрытые в мохнатых подбровьях, примечательные глаза и обратил их на боевой подрагивающий вещдок.
— Боже милостивый, я что? Я все время целил в вас?! А вы... А вы решили, что я... Что перед вами...
— Не волнуйтесь. Ничего такого я не подумал. Все-таки любопытно узнать цель визита...
Странно изъясняющийся бородач вместо вразумительного ответа выхватил свободной рукою прямо за дуло из собственной правой длани старорежимный револьвер и, тыча угревшейся липковатой рукояткой в мою отпрянувшую вопрошающую
— Нате! Нате! Нате!
— Вот еще! Зачем это! Господи, вы сумасшедший никак...
— Если бы, уважаемый! Если бы этакую благодать — сошествию из разума! Это ж какое милосердие в моем положении. Это ж истинное освобождение!
Укрывая свои руки за спиной, я несколько раздраженно рассматривал это вполне еще человеческое подобие, с которым далее общаться мне не доставало ни удовольствия эстетического, ни сил нюхательных. Застарелый шокирующий бомжовский букет ароматов беспардонной волной грозил затопить мою прихожую...
— Позвольте уточнить. Зачем мне это? Извините, я занят.
Убедившись в моей непреклонности и нелюбознательности, ароматный странник уложил наган на обе свои ладони-коржи и, держа их перед собою, попытался объясниться:
— Бога ради, простите великодушно! Се бойкая вещица — самая натуральная моя собственность. Единственная ныне, долгохранимая. В тайничке, надлежаще оборудованном. В промасленной тряпице, чтоб злодейку ржавую отвезть. А как же, уважаемый! Мне срок подходит... Уйду к Богу нашему, уйду на милость Его... А вещица добротная, знатная. Крови на ней не числится безвинной. С той лютой гражданской бойни и завещана мне. И прошу, уважаемый, ничтожную копейку за вещицу. Если можно, ни здесь, ни на порожке...
— Именное оружие? Откуда оно у вас?
— Отнюдь, уважаемый! Отнюдь не мое — отцовское. В добровольцах ходил... А судьба-матушка к Буденному прибила. История, драма... Завещана мне, а я вот... А вдруг сподобится доброй душе... И прошу-то ничтожную копейку.
НЕ ЗНАЮ, почему, но я позволил уговорить себя этому взятому тленом времени пахучему филантропу, и за сто двадцать один рубль — по новейшему, деноминированному курсу (именно эту странную сумму владелец “бойкой вещицы” сразу же обговорил, попав в мою прихожую, пока я с деланным равнодушием и бесстрастностью крутил в руках увесистое дореволюционное оружие) — я заполучил в свою собственность револьвер, снисходительно выслушав скороговорчатые разъяснения, как пользоваться сим убийственным приспособлением.
Странный посетитель, со странной деликатностью вторгшийся ко мне домой среди белого дня, оставивши после себя чрезвычайно непереносимое пряное воспоминание, оставивши и сугубо вещественное доказательство своего доподлинного странничества, способное (будучи примененное вовремя) переломить ход мрачных, явственно безнадежных, безрадостных (для унижаемого хозяина) событий, вторгшихся нынче, совершенно по злодейскому сценарию, с явно разбойничьими намерениями, подразумевающими душепогубительную акцию в финале...
Подобное измышленно-витиеватое словесное кружево, аляповато связанное моими, окончательно прозревшими извилинами, разумеется, это от давнишней идиотской привычки — показывать пошлую действительность в утрированном освещении, цвете, запахах...
Мертвый чужеродный запах мочи, бесконечно льющейся, неутомимой, издевательски полновесной...
Похоже, что я предчувствовал эту самую черную минуту моей вполне рутинной, вполне прозябательной, вполне регламентированной жизни.
Мои полуночные истязатели,
— Мальчик, чем это почки твои загружены? Этакая вонища...
— Коктейль! Клевый коктейль! Ишь, шевелится, пидер. Слизывает мой коктейльчик. Впитываешь, Вован? Ты че затих? Ты че, мумло, обиделся? Дура! Этим лечатся, пидер! Даже спасибо не говорит, сука.
— Как вы там, господин Типичнее, не перелечились? Я прекрасно понимаю вашу дамскую обидчивость. Вы вынуждаете действовать неэтично. Я осведомлялся — вы не мазохист. Терпеть всяческие боли вам не нужно. Я даю вам пять минут. Целых пять минут форы. И запомни, ты, интеллигентишка, ты — опарыш, обыкновенный, навозный. Из навоза вылез волею случая. И туда же войдешь. Запомни, Вольдемар, в навозной жиже доживать будешь. Живьем вложим в жижу. Заживешь с опарышами душа в душу. Вот так вот. Советую пять минут использовать с пользой. Извините, потревожим вашу снедь. Боюсь, она вам больше не понадобится. Хотя, как знать. Как знать. Вашего брата, идейного интеллигента, порою трудно понять. Вставать не рекомендую. Иначе мальчик перебьет вам коленные мениски. Мальчик на эти фокусы мастак.
— Вован, ты думать начинай! Прикинь, разбор будет по четвертой степени... Помнишь, в книжках, в кино о ребятах из гестапо, о Мюллере? Во — хуже покажу!
Александр Лебедев ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ (К 70-летию Василия Макаровича ШУКШИНА)
ГОРОД ПУГАЛ МЕНЯ
В городе Бийске Алтайского края живет Федор Иванович Клиндухов, бывший главный режиссер Бийской студии телевидения; а километрах в 70 от Бийска, в Белокурихе, живет Виктор Иванович Ащеулов очень активно собирает материалы о Шукшине. Записал он и воспоминания Клиндухова. С Ащеуловым я встретился в Ленинграде в 1984 году.
В 1967 году Клиндухов снимал фильм о Бийске. А тут как раз в Сростки в отпуск приехал Шукшин. Одним словом, уговорили Василия Макаровича помочь им с этим фильмом.
Клиндухов сделал доброе дело — записал интервью с Шукшиным на магнитофон. Здесь мне хочется воспроизвести только один ответ Шукшина.
Клиндухов: “Василий Макарович, вы сказали, что город Бийск сыграл в вашей жизни большую роль. Какую именно?”
Шукшин: “Нелегко сразу сказать, какую роль сыграл в моей жизни этот город. Поначалу он напугал меня. Очень уж много людей! И все куда-то спешат. И никто друг друга не знает. А у нас в селе все друг друга знали. А это был большой, новый мир. Вот прошел я в первый раз по скрипучему, качающемуся, с легким провесом наплавному мосту... Это было первое чудо, какое я видел. Понемногу я стал открывать еще другие чудеса. Например, пожарку. Каланча в конце заворожила меня. Я поклялся, что стану пожарником. Потом мне хотелось быть матросом на пароходе "Анатолий", еще шофером, чтоб заехать на мост, а он бы так и осел под машиной. А когда побывал на базаре, то окончательно решил стать жуликом — мне показалось, что в таком скопище людей и при таком обилии всякого добра гораздо легче своровать арбуз, чем у нас в селе у тетки Семенихи на огороде (уголовного кодекса я тогда не знал). Потом все-таки пожарный одолел — очень нравилась сияющая каска. Потом началась война, и мы уехали опять в село. Отец (отчим. — А. Л.) ушел на фронт.