Газета Завтра 976 (33 2012)
Шрифт:
"ЗАВТРА". А какие-то человеческие качества свойственны понятию "балерина"?
А.О. Видимо, свойственны… Шелест, любимая ученица Вагановой, была удивительно скромна. Шелест была из хорошей семьи, её отец был в Ленинграде знаменитым врачом… Сейчас говорят: "из хорошей семьи"? Так вот, Шелест — была из хорошей. Дудинская — дочь царского генерала, была удивительно достойна, но при этом она вела себя как премьерша… Премьерша в том старинном понимании слова. О скромности Улановой ходят легенды.
"ЗАВТРА". Из того старинного времени, перешедшего в советское, в Кировском театре работала Елена Люком. Хотелось бы вспомнить это имя.
А.О. Елена Михайловна Люком была очаровательна. С огромными голубыми глазами, нежная… Как танцовщица, она сохранила необыкновенную женственность. Неповторимую женственность. Такой женственной танцовщицы,
До революции она жила в квартире из двенадцати комнат. Потом её выселили в одну комнату. И когда я приходила к ней в гости, она доставала из-под кровати бутылочку винца и говорила: "Алла, одна комната — это очень удобно". В комнате её, метров двадцать шесть, стояли и спальня "Наполеон" и столовая мебель из красного дерева… Я рада, что одно поручение Елены Михайловны выполнила. В 1956 году я впервые выехала на гастроли в Париж, и Елена Михайловна попросила меня передать её сестре небольшую посылочку. Я это сделала. И привезла еще от сестры подарок в Ленинград Елене Михайловне.
"ЗАВТРА". Тогда вы стали первой русской балериной, получившей премию Анны Павловой.
А.О. Вы знаете, я тогда не знала даже, что это такое — премия Анны Павловой. Тогда еще у нас никто не знал, что есть такая премия. Я вернулась домой и положила её в сундук и очень долго к ней не обращалась. Об этой премии я стала говорить уже совсем поздно, уже многие наши замечательные балерины были удостоены этой премии, и как-то было уже не очень удобно говорить, что первая была у меня. Сейчас диплом в театральном музее. На дипломе подписи Матильды Кшесинской, Ольги Преображенской, Сергея Лифаря… Там, в Париже, я встретилась с первой эмиграцией. Были еще живы поклонники величайших русских балерин. Они принимали меня, как подарок судьбы, потому что я была из Ленинграда. Я только тогда поняла: как люди могут любить родину. Они так любили Родину, Россию! И они не могли понять, что происходит теперь в России. А я была из Ленинграда-Петербурга, для них: и памятью о прошлом, и тем, что они не знали о настоящем. Я не знаю, виной ли тому та моя поездка в Париж? Но я понимаю — я люблю свою родину. Советский это Союз или не Советский Союз — это моя родина. И Невский проспект, где я родилась, где жила моя мама, бабушки — это моя родина.
"ЗАВТРА". Расскажите о своих педагогах.
А.О. Мне, моему поколению, повезло необычайно: у нас были удивительные учителя, педагоги. Моим педагогом была Марина Николаевна Шамшева. В Кировском театре она была просто балерина, не солистка, но она была удивительного ума женщина. Удивительно интеллигентна, кстати, из профессорской семьи, и муж её был тоже профессор. И вероятно её ум, её отношение ко всему окружающему вынуждало ее относиться к нам с какой-то повышенной требовательностью. Не просто с требовательностью профессиональной. Кроме профессионального обучения, которым она владела блестяще, Марина Николаевна заставляла нас интересоваться окружающим — музеями, литературой, то есть, она воспитывала личность.
"ЗАВТРА". Можно еще сказать, что Лидия Михайловна Тюнтина вернула вас на сцену после серьезнейшей травмы.
А.О. Да, да, тогда многие врачи мне говорили: "о балете забудь". И я уже думала о другой профессии, хотела поступать в университет. И вот Лидия Михайловна Тюнтина — я училась у нее еще в начальных балетных классах и дружила с ее сыном Шуриком Грачом — взяла меня с собой на отдых. Мы жили в совхозе или колхозе — сейчас не помню — имени Чкалова. Это было недалеко от Сочи, там еще гастролировал Тбилисский театр, и мы ездили на спектакли с Чабукиани. Мы жили там месяц, и каждое утро начиналось для меня в шесть часов утра. Лидия Михайловна будила меня,
"ЗАВТРА". Что вынуждало педагогов относиться к подопечным с такой материнской заботой?
А.О. Вы знаете, сегодня очень поменялись отношения между людьми. Для нашего поколения, для старшего поколения, старшие нас научили этому — неважен был вопрос меркантильный. Люди были преданы делу, у них было одно желание — помочь. Желание помочь было необыкновенное.
"ЗАВТРА". Что характерно было тогда в отношениях между педагогом и учеником?
А.О. С одной стороны была, конечно, огромная дистанция между ними. С другой стороны, педагоги были гораздо ближе к подопечным, чем мы, например, сейчас к своим ученицам. Агриппина Яковлевна Ваганова была строга со мной и говорила: "Осипенко! Со своим характером закончишь свою карьеру в мюзик-холле", — что и случилось. Но только после её смерти я узнала, что Ваганова была клиенткой моей крёстной. Крёстная была известной в Ленинграде портнихой. На уроках я только смотрела на жабо блузки Вагановой и думала: "Ну, надо же — такое жабо моя крёстная шьет!" Или: "Надо же! Платье, какое моя крёстная недавно сшила!" Единственный раз, когда Ваганова меня как-то выделила, это во время её болезни. Агриппина Яковлевна приглашала меня к себе домой на занятия. Она лежала на кровати, я за столом или за стулом делала экзерсисы под её руководством. Она давал мне урок, крича на меня на весь дом на Гороховой. Потом угощала меня конфетами.
"ЗАВТРА". Есть ли сегодня такая Ваганова?
А.О. Нет, конечно, нет. Не знаю, есть ли в Москве? Понимаете, Ваганова — это личность. И от природы одарённейший педагог. Манера отношения к ученикам, манера обучения — сегодня такого нет. Ваганова — это явление, которое бывает раз в сто лет. И окружали её педагоги — люди всё неординарные.
"ЗАВТРА". Алла, вам от педагога перешла еще и балетная реликвия.
А.О. Серенький гипюровый пиджачок. Когда я уезжала в Париж на гастроли, Марина Николаевна Шамшева пригласила меня к себе и сказала: вот была такая балерина Вера Каралли, ее пиджачок перешел ко мне в руки, и я хочу передать его Вам — они же на Вы были с ученицами — храните, помните. Вера Каралли была московской балериной, красавицей, часто бывала в Петербурге, она была возлюбленной великого князя Дмитрия Павловича. И сегодня я тоже думаю… У меня есть кольцо с топазом, которое мне подарил Рам Гаппал в Париже. Он меня отозвал в кулисы и сказал: вот это кольцо мне подарила Анна Павлова. Пусть оно Вам напоминает и о нашей встрече, и о том, что Вы — наследница Анны Павловой. Сам он в труппе Анны Павловой еще мальчиком танцевал. Я редко надеваю это кольцо, потому что камушек один раз выскочил, и я боюсь теперь его потерять. Я думаю, что я тоже не могу передать эту реликвию родственникам или отдать в музей… Хочу передать его своей любимой ученице, чтобы она его берегла и тоже кому-нибудь передала в свое время.
"ЗАВТРА". Два ваших дня рождения связаны с Рудольфом Нуреевым.
А.О. Да, 16 января 1961 года, в мой день рождения, состоялся побег Нуреева на Запад. Моё мнение — его вынудили на этот поступок. Я тогда осталась без партнера, и надо было срочно вводить Юрия Соловьева прямо в Лондоне, куда мы вылетели из Парижа. Потом Нуреев был уже руководителем парижской Оперы, он пригласил меня быть педагогом и вспомнил, что сбежал в день моего рождения. В этот вечер в свой дом Нуреев собрал всех, кто был свидетелем тех давних дней. Он жил напротив Лувра на набережной Вольтера. Когда я вошла, увидела анфиладу комнат. Их было всего две, но они преогромнейшие, и где-то далеко впереди сидел за клавесином Нуреев и музицировал. Его дом был обставлен очень красивыми вещами, и он чрезвычайно вписывался в него. Когда я вошла, Рудик даже не слышал: он весь был погружен в музыку, которую играл. Тогда для меня открылся его внутренний мир. Нуреев оставался в памяти скорее таким дерзким, резким, каким он и был на самом деле. Но Рудик за клавесином в самом конце анфилады был совершенно другим. И еще я хотела бы заметить. Видите ли, говорят, что Нуреев был солист-одиночка. Это так. Но я хочу сказать: если он относился к человеку с уважением, то он платил ему сторицей. Я никогда не осуждала Нуреева, наоборот, помогала, как могла, чем могла его сестре, занималась с его племянницей. Нуреев очень ценил тех, кто его не предал.