Шрифт:
— Номер семнадцать!
— Что, сударь? Я здесь, — слышится слабый, но все же бойкий старушечий голосок где-то в углу конторы.
— Вчера вы не доставили газету господину Т. по улице Н. Чем это объяснить?
— Почему не доставила — доставила.
— А он не получил. Приходил сегодня жаловаться. Номеру семнадцать нечего ответить. Она понимает, что молодой господин не ошибся и тот господин без причины не заявился бы жаловаться.
— Отнесите
— Отнесу, как не отнести. Это в каменный, желтый дом, четыре этажа. Знаю, он в мансарде живет. Ох, крест тяжкий туда добираться…
Номеру семнадцать хочется говорить, поведать о своем житейском бремени, о тяготах по службе. Но ей тотчас же велят молчать, она мешает своими разговорами; к тому же давным-давно известно, о чем она будет распространяться… Не первый год номер семнадцать носит газеты; который раз пытается она рассказать о горькой своей доле, и всегда-то ей не везет, всегда ее заставляют умолкнуть: ее жалобы мешают людям. Сначала ей и невдомек было, как это слова могут помешать кому-нибудь. Разве она винит кого-нибудь или просит облегчить свою долю? Ей и в голову не приходит такое, она же понимает: будь на то воля божья — само собой придет избавление; может, даже завтра придет. А пока нет на то воли божьей, она безропотно несет свой крест, разве что с людьми иногда обмолвится. Так это чтоб время провести, чтоб на душе полегчало.
Когда прозвучит в конторе оклик; требующий тишины, номер семнадцатый съежится, поникнет в своем углу и, умолкнув, погружается в думы — этак она вроде еще не мешала никому, ни в конторе, ни на улице, таща кипу газет, ни в поздний час, когда, усталая, бредет домой. Да о многим ли приходится ей думать, какие уж тут думы! Сколько лет все одно и то же: идешь в контору, ожидаешь газет, получишь на руки, разносишь по квартирам и вот устало тянешься домой. Сперва газетная сумка так тяжела, что всю тебя перекосит, согнет в три погибели. Так и входишь в душные сырые подвалы или ждешь, когда отзовутся на звонок у больших парадных дверей, ведущих в богатые квартиры, — только и заглянешь туда через щелку двери; или дотащишься, умаявшись, на самый верх, в мансарду, — зимой там почти всегда стужа, а летом жарко. Все идешь да тащишься, тащишься да идешь. Да, сполна постигла газетчица номер семнадцать меру страшной усталости, когда ноги заплетаются, но все равно она должна идти, идти по лестницам вниз и вверх, вверх и вниз. Бывает, голова закружится, в глазах пестро, еле волочатся ноги, вот бы к перилам прислониться или где-то присесть на миг, но и тогда должна она идти, а то услышит утром в конторе всё те же слова:
— Номер семнадцать!
— Что, сударь, я здесь.
— Вчера вы не доставили газету господину X.
Ей не по себе от этих слов, они, словно нудный назойливый перепев, звучат в ее ушах. Только бы не слышать их, не оправдываться перед молодым господином.
Свое имя номер семнадцать начинает забывать. Сколько лет носит она газеты, а, пожалуй, ни разу не слышала его. В конторе ее окликают только по номеру. Скажем, придет кто-нибудь в контору с жалобой, его спросят:
— На какой улице вы живете?
— На улице С.
— Ага! Туда доставляет номер семнадцать. Хорошо, я скажу.
Так всегда: всё номер семнадцать да номер семнадцать. И у себя дома, в душной подвальной комнатушке, где, кроме нее, ютится сын
Сегодня она с трудом превозмогает усталость. В лицо сечет порывистый мелкий осенний дождь. На улицах слякоть, и между домиками на окраине темно. Вдалеке, раскачиваясь на ветру, мерцает огонек фонаря, отражаясь в мутной луже. Номер семнадцать бредет словно ощупью, незряче ступает в полутьме; она несет читателям хронику преступлений и несчастных случаев, новости политики и науки, литературы и искусства. Она нередко видит, с каким нетерпением ожидают ее, с какой жадностью рвут из ее рук газету. Но ее, газетчицу номер семнадцать, это не волнует. Безмолвная, спешит она дальше, только и заботы у нее, как бы укрыть от дождя свою ношу да поскорее обойти подписчиков. Сама она газет не читает, разве невестка порой прочтет о каком-нибудь преступлении или происшествии.
Вернувшись в этот день домой, номер семнадцать валится на кровать и не встает даже поужинать. Наступает утро, она все в постели, и невестка наконец спрашивает:
— Ты что же, не думаешь вставать?
— Мочи моей нет… Кости ломит, и сердце болит.
— Так уж сегодня и обессилела?.. Всегда хватало же мочи!
— Когда-нибудь приходит и последний день, — отвечает она и остается в постели. Потом подзывает к себе внучонка и посылает его в контору — сказать, что номер семнадцать сегодня не придет.
— Наша бабушка сегодня не придет носить газеты, — сообщает мальчик в конторе, — она не встает с кровати.
— Больна, что ли?
— Да.
— Какой ее номер?
— Семнадцать.
Проходит две недели.
— Номер семнадцать! — раздается в конторе знакомый оклик.
Никто не отзывается. Молодой человек окликает снова. По-прежнему молчание.
— Лийзи, не слышишь разве?.. Тебя зовут, — говорит одна из газетчиц. — Сколько дней прошло, а все не знаешь своего номера.
Выходит вперед молоденькая розовощекая девушка.
— Вы вместо газетчицы номер семнадцать… О ней больше ничего не слышно, — сообщают девушке. — Хотите остаться у нас?
— Хочу, да… — обрадованно отвечает она, ведь у нее теперь будет работа.
— Итак, будете теперь номером семнадцать… Но вы не доставили вчера газету господину Н. по улице С. Он приходил жаловаться.
Девушка смущается, краснеет, не знает, что сказать.
— Постарайтесь служить так же честно, как прежний номер семнадцать, — говорит молодой господин, и девушка краснеет пуще прежнего.
— Да, не придет больше старушка, умершие не носят газет, — обронила одна из газетчиц.
— Умерла? — вопрошает молодой господин.
— В церкви вчера поминали…
— Где?
— Святого Яна.
— Я вчера был там, но что-то не припомню, не обратил внимания.
На лице у женщины появляется горькая усмешка.
— Вы, господин, ведь и не знали ее по имени… Оттого и…
— Ах да, — говорит молодой господин, — по списку она значилась под номером семнадцать.
— Все хотела, сердешная, на горести свои пожаловаться, да, видно… — начинает было женщина, но в ответ уже слышится:
— Тсс, вы мешаете своими разговорами.
И женщина — как, бывало, номер семнадцать — умолкает: жалобы мешают людям.