Где наша не пропадала
Шрифт:
– Некогда мне детством заниматься. Есть развлечения и посерьезнее, взрослеть пора.
Танцевальный сезон в окрестных деревнях уже закончился – где он собирается взрослеть – пытаюсь докумекать и не могу. Ладно, говорю, не хочешь по грибы – мне больше достанется, а ты спи на здоровье, сберегай силы для трудовых подвигов. И вдруг слышу:
– Чихал я на эти трудовые подвиги, мне силы для других подвигов беречь надо. Я теперь в Барнаул хожу.
Что-нибудь слышали о Барнауле?
Я не город имею в виду. Было время, когда в поселке умещался не только Шанхай, но и Будапешт, и Барнаул.
В Будапеште жили цыгане. Барака три или четыре им выделили, точно не помню. Целый табор осел. Потом куда-то разбрелись, не нашли себе применения на торфу. А кто остался –
А Барнаул стоял на въезде в поселок со станции.
И придумали же названьице!
С Шанхаем все ясно. Шанхаи ко всем городишкам пристроены, понятие в расшифровке не нуждается. С Будапештом – посложнее. Венгрия для цыган страна нечужая, но Румыния, на мой взгляд, еще роднее для них. Почему бы тогда Бухарестом не окрестить? Мне кажется, их просто перепутали. Будапешт или Бухарест – какая разница, если глядеть с нашего болота?
Барнаулом называли общежитие для вербованных. Приезжали в основном из татарских и мордовских деревень, хотя и орловских хватало. Но назвали почему-то Барнаулом. Город, конечно, в те годы гремел – целину осваивали. По радио чуть ли не каждый день пели: «Полюбила тракториста, он уехал в Барнаул». Разница между комсомольцами-добровольцами и обыкновенными вербованными небольшая, но все-таки была. Однако я не о том. Я снова о песенке. Дальше в ней пелось: «Далеко уехал милый, сердце так волнуется, ой, боюсь, боюсь, Володя в Барнауле влюбится». В нашем Барнауле тоже было в кого влюбляться, вербовали-то в основном на женскую работу: узкоколейку ремонтировать, пеньки на разработках собирать, торф грузить – короче, туда, где мало платят. Приезжали и мужики, но их селили в Будапешт. Каждую весну прибывала пестрая толпа. Поначалу, помню, они чуть ли не в лаптях заявлялись, а если не в лаптях, то в калошах поверх онучек.
Не знаете, что такое онучи?
Да обыкновенные портянки. Намотают почти до колен, потом веревочкой обвивают, чтобы не болтались и не сползали. Приезжают в тянучих калошах, а возвращаются в лакированных, на красной подкладке. И только к концу пятидесятых начали зарабатывать на резиновые сапоги. А чему удивляться – народец из самого гиблого захолустья, наши советские пуэрториканцы.
В конторе специального человека для вербовки держали. Дядя Коля Барашкин каждую зиму уезжал пудрить людям мозги, а к сезону привозил дешевую рабочую силу.
Знаете, какой самый хитрый орган в человеческом теле?
Ошибаетесь. Язык. Высунется, болтанет что-нибудь и спрячется, а другим частям тела отвечать приходится: зубы выбьют, нос расплющат, глаз выколют, голову проломить могут – язык всегда цел, без царапинки. Кстати, и люди такие встречаются, знавал.
Дядя Коля по молодости в бомбежку попал, правую руку по локоть оторвало, язык остался и кормильцем, и поильцем: не только золотых гор на болоте наобещает, но и приласкать безрукого уговорит. Так что первый к вербованным подбирался дядя Коля Барашкин, еще в дороге успевал полакомиться, вдали от глаз земляков, перед которыми речи на собраниях и товарищеских судах толкал. Послушать – такой праведник. Но шило из мешка – сами знаете…
Привозил по весне, когда лягушки соловьями заходятся. У поселковых кобелей кровь забраживает. Инстинкты – куда от них денешься. На свежатинку, по завоеванному праву, слетались приблатненные и футболисты. Начальство в Барнаул ходить не рисковало. Может, кто-то и терял голову, но на нейтральной территории. Что дозволено футболисту – не дозволено начальнику. Хотя и спортсмены шли с оглядкой, у каждого жена или невеста, но ребята действовали, как в игре, – выждал, когда судья на него не смотрит, двинул соперника между ног и дальше побежал с улыбкой на потном лице – система «дубель вэ» называется. Все, что оставалось после приблатненной элиты, доставалось поселковым бобылям. Эти шагали в Барнаул с открытыми забралами – мокрую репутацию подмочить
Теперь понятно, для каких подвигов Крапивник силы экономил?
– С Юркой Саниным, – говорит, – ходили. Юрка половину Барнаула перепортил!
– А ты наверняка вторую половину? – спрашиваю у него.
Крапивник подвоха замечать не захотел и на полном серьезе, да еще и с гонором, объясняет:
– Салага, разве можно половину Барнаула за один вечер? Я не племенной жеребец. Мне и одной хватило, такая горячая попалась, еле ноги до дома доволок.
Вздохнул и зажмурился – блаженную усталость изображает. Обычно, когда видел, что ему не верят, Крапивник начинал обзываться, доказывать, что все было именно так и только так, а тут похвастался, и никакого психопатства. Я в лоб ему сказал, чтобы травил свои байки в другом месте – проглотил как миленький, только ухмыльнулся. Поневоле засомневаешься. И все равно не верилось – слишком неожиданно и просто. Я уже и на себя злиться начал. Чего, думаю, разволновался, врет или не врет – какая мне разница. Приказываю себе не думать об этом, а все равно думаю. Крапивник видит мои терзания и, как умудренный опытом товарищ, протягивает руку помощи.
– Айда завтра вместе, – говорит, – тоже попробуешь, если уговорить сумеешь. – Он, значит, смог, а я вроде как могу и не смочь – больнее удара по самолюбию в тогдашней моей жизни не было. Я и на турнике подтягивался на шесть раз больше, чем он, и стометровку быстрее бегал.
Короче, договорились встретиться в половине девятого.
На размышления оставались целые сутки. Но как долго они тянулись! Признаюсь честно – перетрусил. Со всех сторон страх обложил. В половине девятого еще светло – увидит кто-нибудь, по всему поселку растрезвонит, со стыда сгоришь. А если даже повезет – проскочим по-шпионски неопознанными – дальше что? К кому подходить? С чего начинать? И опять я засомневался, что у Крапивника что-то там получилось. Сколько ни напрягал свое богатое воображение, все равно не мог представить дружка в такой серьезной роли. Приди, допустим, я к нему на следующее утро и скажи, что меня приглашают играть в московское «Торпедо», поверит он? А почему я должен верить? Спать лег, а уснуть не могу – думу думаю. Маманя утром глянула на меня и забеспокоилась – не заболел ли. Оправдываюсь – ничего, мол, серьезного. За обедом увидела, что не ем ничего, и снова спросила. А как ей объяснишь?
Пойду ли в Барнаул, до самого вечера не знал.
И все-таки любопытство победило. Может, и чего другое. Но будем считать, что именно любопытство.
Ровно в половине девятого подошел к клубу, Крапивник уже там ошивался. Если я – пятая спица в этой барнаульской колеснице, он все равно не первая. Без Юрки Санина Крапивник идти не хотел. Тот якобы обещал познакомить со свежими торфушками. Пока ждали, Крапивник его похождения мне пересказывал. Такими подробностями сыпал, будто рядом был или в щелку подглядывал. Распалился, аж лоб вспотел и брюки ниже ремня ожили. Юрку через месяц-полтора забирали в армию. Парень вроде и видный был, двухпудовку, донышком вверх, одиннадцать раз выжимал, а поселковые девчонки не жаловали. Может, потому, что слишком заполошный? Вечно вокруг него неразбериха.
Он опоздал, а мы виноваты оказались – не там ждем. Обматерил нас издалека и, не снижая скорости, просквозил мимо, только рукой махнул – догоняйте, мол. Так и прибыли в Барнаул с разрывом в десять метров. Хоть бы возле дверей притормозил, куда там, влетел, как в отходящий автобус. Мы за ним, но не так быстро и не так уверенно. Заходим, а Юрка уже исчез. Куда делся? Налево по коридору свернул? Направо? На второй этаж убежал?
Стоим.
Озираемся.
Потеем.
Я злюсь, но молчу – боюсь голос подать. Крапивнику хуже – ему бывалого изображать надо. Надо куда-то вести салагу – меня, стало быть. Топчется на месте и рассуждает: