Шрифт:
Посвящаю эту книгу моим самым родным и любимым людям - мамочке Аде и сыновьям Артуру и Натану.
Сердечно благодарю за терпение и советы свою первую читательницу Елену Фандюшину.
И хочу сказать огромное спасибо моему духовному отцу, протоиерею Алексию Слюсаренко, который и благословил меня на написание этого сборника.
Где стоп–кран у карусели
Я лошадь… Ну как лошадь… Пони.
Потом все изменилось. Карусель забросили, парк зарос дикими злобными растениями, дети приходить перестали. Жаль…
Вот, помню, однажды, лет тридцать назад, привели на карусель какого-то милого карапуза, который пытался откусить мое ухо. Конечно, не откусил, зубами не вышел… Но затрещину от высокой дамы получил хорошую… Наверное, бабушка. В шикарном пальто, шарфике и шляпке… Такую и бабушкой называть как-то даже неудобно. Дама.
Малыш не заплакал, видимо, такой стиль воспитания был привычным. А Дама оглядела мое чуть погрызанное ухо и зачем-то обтерла его платком. Карапуз сидел тихохонько, вцепившись мне в шею. Чешую моей краски с его мордахи вытереть не озаботились, и он так и сидел – чешуйчатый… А бабушка брезгливо осмотрела платок и красиво закинула его в ближайшие кусты. Она была очень интеллигентная и чистоплотная, эта дама…
***
Теперь я поизносилась, бока стали обшарпанными, краска слезала клочьями…
Какой-то шутник выкрасил мой хвост в черный цвет. Лучше бы так оставил,
как есть – полуседыми перьями. Один глаз, правый, мне залепили жвачкой.
Да он мне не очень-то и нужен. Я и левым вижу то, что творится на расписных (тоже очень облезлых), саночках впереди меня. Лучше бы не видеть… Позади меня
тоже кто-то есть. Повернуться и посмотреть я не могу, но, судя по ржанию, это какой-то конек-горбунок.
Оглядываю свободным от жвачки глазом доступное мне пространство и вздыхаю… Тоска. Уж лучше бы уши грызли, как раньше.
Хотя непотребство на саночках впереди меня продолжает твориться.
Наверное, это в генах у людей… В каком-то одном гене, с сильно
подмоченной репутацией… Слышала как-то, что есть такой у людей – от прародителей достался. Об этом рассуждал смотритель карусели с каким-то бородатым мужиком. Я ничего не поняла, но запомнила… В общем, теперь я думаю, что Содому и Гоморре будет легче в день Суда, чем этим саночкам…
***
Я овца. Нет, не белая пушистая милая овечка, вовсе нет. Грязная, клочковатая, вся в репьях. Морда, прямо скажем, туповатая…
Я бреду позади всего стада, спотыкаясь об камни и путаясь в траве. Идти тяжело, встречаются ущелья, где мы протискиваемся по одному, оставляя на скалах клочья шерсти… Узко, тесно, но другого пути, как видимо, нет…
Куда мы все идем – я не очень понимаю… Слухи иногда
Иногда мне достается палкой по спине, но это совсем не больно. Может, немного обидно… Но зато я встряхиваюсь, поднимаю нос выше и стараюсь пробиться вперед. Рядом со мной идет (летит?) сияющий, прозрачный, с огромными крыльями… Похоже, он любит меня. Потому что иногда дает мне такого пинка, что я вылетаю почти к началу процессии. Хватаю молитвослов, псалтирь, и на несколько дней моя морда умнеет.
Порой я чувствую, как Кто-то невидимый бережно выпутывает из меня пару-тройку репьев, и идти становится легче. Я очень ленива и труслива, поэтому до ужаса боюсь отстать и потеряться, остаться одной… Тогда мне точно не найти дороги… Но Тот, Кто очищает меня от репьев, – Он обещал найти…
Я думаю об этом, и становится веселее.
***
Я – Марфа. Не верите? Ну что ж, правильно, в общем. Какие сейчас Марфы? Но пусть будет так… Облезлая рассудительная лошадь и репейная глупая грешница овца как-то умудряются уживаться во мне. Очень часто они ведут между собой споры, довольно умные, с моей, человеческой, точки зрения. Я даже не всегда их понимаю… Ну да не важно.
Выросла я на станции скорой помощи. Мама работала врачом, оставлять меня было не с кем, вот и "работала" я вместе с мамой…
***
Я – чадоубийца. При блаженно-сладостном наркозе не слышно, как кричит и прячется твое дитя. А потом очнулся – и домой. Вроде как и не было ничего… Никого…
Однажды в абортарий пришел очень молодой бородатый человек в длинном одеянии. Батюшка. Женщины, человек шесть, на мгновение вынырнули на поверхность, взглянули равнодушно… и втянули свои глаза обратно, внутрь, рассматривать и раздумывать…
Батюшка тихо попросил не делать ЭТОГО. Все молчали, и только одна, Таня, кажется, добродушно сказала:
– Так вот четверо уже, куда еще пятого?
Батюшка не знал – куда. Знал только, что это смертный грех. Для всех нас это слова не значили ничего. Для меня лично – точно.
– Нет, ты попробуй, попробуй пятерых поднять! – не унималась Таня.
Батюшка сильно смутился. Он ничего не мог попробовать, потому что – монах… Нашли, кого присылать. Он говорил что-то еще, но, встречая шесть пар пустых стеклянных глаз, умолкал. А для меня, тогдашней лошади, он был вообще не авторитет. Попробуй сам, попробуй!
Теперь, когда я мою полы или окна, в голову лезет одна и та же тоскливая, но очень подлая мыслишка – а вот была бы доченька-помощница… Это что же, мне дочка для помывки полов нужна?!
Нет, я не овца. Я свинья. Не знаю, простят ли меня… Зато теперь я знаю, что такое смертный грех.
***
Свое последнее дитя я убила, когда ушел мой муж. Нет, вы не подумайте, мы с ним хорошо жили. Он не просто ушел. Сначала его поглотила бездна морская, море пространное и великое… А потом я его похоронила…