Где-то во времени
Шрифт:
Опять неуместный юмор. На лице Элизы снова отразилась тревога, и она отвернулась к океану. «Боже правый, почему я продолжаю говорить не то?» – подумал я.
– Я не хотел давить на вас, – сказал я. – Простите, если так получилось.
– Прошу вас, дайте мне подумать, – отозвалась она.
То было не приказание и не просьба, а нечто промежуточное.
Обстановка едва ли улучшилась, когда мимо прошли два человека, обсуждая на ходу жалкий вид пляжа. Как я узнал, это действительно был мусор. Шаланда, вывозившая мусор из гостиницы, время от времени не доходила до места, называвшегося
Я вдруг посмотрел на Элизу.
– Вам надо уезжать сегодня вечером? – спросил я.
– По графику мы должны быть в Денвере к двадцать третьему, – сказала она.
Это был не совсем ответ на мой вопрос, но пришлось им удовольствоваться.
Я взял ее руку в свою и сжал.
– Опять прошу простить меня. Я перестану говорить вам, что не собираюсь на вас давить, не раньше, чем действительно буду это выполнять.
Сообразив, что выражение «давить на вас» может показаться ей непонятным, я вновь испытал неловкость.
Мое смущение усилилось еще больше, когда я понял, что мы пошли в сторону гостиницы. Мне хотелось найти слова, которые помогли бы вернуть чувства, испытанные нами во время молчаливой прогулки, но в голову не приходило ничего такого, отчего ситуация не усугубилась бы еще больше.
Мимо нас прошла пара: мужчина в длинном черном сюртуке, цилиндре и с тростью в руке и сигарой в зубах; женщина в длинном синем платье и капоре подходящего цвета. Проходя мимо, они улыбнулись. Мужчина дотронулся до полей шляпы и сказал:
– Мы с большим нетерпением ожидаем вечера, мисс Маккенна.
– Благодарю вас, – ответила она.
Стало еще хуже – ведь мне еще раз напомнили, что меня угораздило влюбиться не в кого-нибудь, а в «знаменитую американскую актрису».
Я напрягал мозги, стараясь придумать слова, которые смягчили бы нарастающее отчуждение.
– Вы любите классическую музыку?
Когда она ответила утвердительно, я тотчас же откликнулся:
– Я тоже. Мои любимые композиторы Григ, Дебюсси, Шопен, Брамс и Чайковский.
Ошибка. По тому, как она на меня посмотрела, я догадался, что потерял больше, чем приобрел, представ перед ней скорее как хорошо подготовленный поклонник, чем как искренний любитель музыки.
– Но самый мой любимый композитор – Малер, – добавил я.
Она ответила не сразу. Я смотрел на нее несколько секунд, прежде чем она спросила:
– Кто?
Я был сбит с толку. В одной из книг я прочитал, что ее любимый композитор – Малер.
– Я никогда о нем не слыхала, – призналась она.
Ко мне вновь возвращалось чувство растерянности. Как это могло быть, что она не слышала о Малере, когда в книге говорилось, что он ее любимый композитор? Я пребывал в сильном замешательстве, пока не сообразил, что, возможно, именно я познакомил ее с музыкой Малера. В таком случае не означает ли это, что мы будем проводить вместе больше времени? Или это ознакомление состояло в том, что я упомянул его имя? Я окончательно запутался в этих противоречивых мыслях. И тут Элиза с улыбкой повернулась ко мне – конечно, это не была улыбка любви, но все же я почувствовал, что почти счастлив.
– Извините, если я от вас отдаляюсь, – сказала она. – Просто я в таком смятении. Просто разрываюсь напополам. Обстоятельства нашей встречи и нечто такое в вас, чего мне не понять, но от чего не могу
Ее слова меня поразили. Не только non sequitur [50] , но и один из постулатов феминистского движения в 1896-м?
– Из-за этого, – продолжала она, – женщины вынуждены прикрываться субъективизмом, то есть уделять своей личности больше значения, чем следует, подчеркивая внешность и тщеславие, а не ум и способности. Я избавлена от подобного положения вещей благодаря своему успеху на сцене, но цена этого избавления – потеря престижа. В театре мужчины не доверяют женщинам. Своими достижениями мы подвергаем опасности их мир. Даже если они ценят нас за наши успехи, то выражают это особым, мужским способом. Критики всегда пишут о красоте или очаровании актрисы и никогда – о ее мастерстве в исполнении роли. Если, конечно, актриса не столь преклонных лет, что критику не о чем больше писать, как о ее игре.
50
Нелогичное заключение (лат.).
Пока она говорила, во мне боролись два чувства. Одно – признание справедливости ее высказываний. Другое было сродни благоговению перед внезапно открывшейся глубиной женщины, в которую я влюбился. Понятно, что невозможно было разглядеть эту глубину в выцветшей фотографии. Элизе присуще нечто, восхищающее меня в женщине: ярко выраженная индивидуальность в сочетании со здравомыслием. Я слушал ее как завороженный.
– Как всех актрис, – говорила она, – меня ограничивает то, что мужчины требуют демонстрации только угодных им женских качеств. Я играла Джульетту, но эта роль мне не нравится, потому что мне не позволено сыграть ее как страдающее человеческое существо и приходится изображать смазливую субретку, разражающуюся цветистыми речами. Я пытаюсь выразить вот что: у меня, как у женщины и актрисы, на протяжении лет выработалась система эмоциональных защитных реакций в отношении мужчин. Мое финансовое положение еще больше расширило эту систему, добавив подозрительности к попыткам мужчин установить контакты. Так что поймите, прошу, поймите – то, что я провожу с вами столько времени, это, в свете последних событий, чудо преображенного мировоззрения. И то, что я говорю вам эти вещи, – еще большее чудо.
Она вздохнула.
– Я всегда пыталась сдерживать свою склонность к мистике, потому что чувствовала, что это может поубавить решимости, сделать легковерным ум, который должен сохранять ясность и твердость, – словом, сделать меня уязвимой. И все же свое поведение в отношении вас могу объяснить лишь этим пристрастием. Я чувствую – и уйти от этого невозможно, – что прикоснулась к какой-то неописуемой тайне, тайне, волнующей меня более, чем можно выразить, – и все-таки я не в силах от нее отвернуться.