'Где же немцы'
Шрифт:
– Неправда, Паша. Вчера через наш поселок целая колонна танков прошла, и всю ночь они грохотали, а самолетов летело туда видимо-невидимо. Правда!
Он не заметил ее наивной лжи, а она попросила:
– Может, вернешься?.. Может, простят тебя?
Он резко отстранился от нее:
– Нашла дурака! Вернуться?.. Чтобы к стенке меня поставили?..
Уходя от него, Татьяна сказала:
– А ведь немцы, Паша, могут и совсем не прийти.
Он промолчал. Потом, сплюнув, махнул рукой:
– Все равно. Мне уже пути обратного нету.
Она приходила к нему еще несколько раз, и почти с
От ватника у него остались одни лохмотья, пилотку он распустил и надвигал ее верха на уши. Злобный и растерянный, вечно голодный и закоченевший, он пугал Татьяну каждый раз, когда появлялся перед нею всегда неожиданно, бесшумно. И она чувствовала, что перед этим он где-то прячется, пока не убедится, что это именно она, и не кто-нибудь другой.
– Немцы пришли?
– спрашивал он ее снова.
– Нет, - качала она головой в ответ.
– И, наверное, уже не придут никогда.
Он ругал, не брезгуя никакими ругательствами, словно не замечая присутствия девушки, и свои войска, которые не хотят отступать, и гитлеровцев:
– Вот и понадейся, - чуть не плакал он.
– Говорили: немцы, немцы, а эти колбасники сами-то воевать не умеют.
Однажды Татьяна целых три дня не ходила в лес, и ей почему-то уже не было жалко Павла. Но потом она вспомнила, какой он был хороший парень до войны, как они встретились впервые в поселковом клубе и как ей завидовали подруги, что ее полюбил такой парень. Она вспомнила, как писал он влюбленные нежные письма, от которых она не могла заснуть по ночам, как он ревновал ее, и ей стало жаль его. Она пошла к нему снова.
Выдался погожий, не по-осеннему теплый день, и легкая паутина летала в воздухе, цепляясь за ветви. Дойдя до обычного места свиданий, Татьяна не стала на этот раз искать его по кустам, звать его ей тоже не хотелось.
И как всегда внезапно он появился откуда-то, будто из-под земли, уже совсем потерявший человеческий облик, только голос у него остался прежним:
– Ты чего так долго не приходила?
– спросил он, стоя перед ней, засунув руки в рукава ватника, а глаза горели голодным блеском, пока она разворачивала перед ним сверток с едой.
– О, и водка!
– обрадовался он, вздрогнув плечами.
О немцах он в этот день ничего не спросил, и она сказала ему сама:
– Знаешь, наши-то гонят немцев!
– Врешь, - огрызнулся он.
– Я сам слышал ночью, как артиллерия ухала.
– Ну так что ж, - продолжала она лгать, - а все равно их гонят.
Он допил водку и передал ей пустую бутылку.
– Все равно, - сказал он хрипло и закашлялся в рукав ватника.
– Мне уже все равно.
Татьяна сложила посуду в узелок и встала, собираясь уходить. Он перехватил ее руку, попросил:
– Погоди, побудь еще со мною.
Она покорно присела с ним рядом. Павел поцеловал ее, провел рукой по ее животу.
– Ты любишь меня?
– спросил он.
Прямо над их головами села на дерево кукушка, крикнула один раз свое "ку" и, словно испугавшись
– Почему ты молчишь?
– снова спросил он.
– Да, - тихо ответила она.
Он прижал ее к себе, умоляюще сказал:
– Только ты не сердись. ладно?..
Он не ласкал ее, а насиловал - грубо, жестоко, по-звериному бесстыдно, изо рта у него нехорошо пахло, и, отдаваясь ему, Татьяна - почти равнодушная, сдерживая крик девической боли, отвернулась в сторону, припав щекою к влажной земле. Глаза ее были широко раскрыты, словно от удивления, что все это так просто и совсем не так, как она ожидала.
Маленькая золотистая букашка взбиралась вверх по тонкой былинке, и Татьяна следила за этой букашкой, которая ползла все выше и выше.
Удар по лицу оглушил ее. Вправляя грязную рубаху, Павел злобно выругался:
– Ты куда смотришь, стерва? Что я тебе, скажи, противен, да? Или уже с другими намусолилась?..
Крепко стиснув оголенные ноги, Татьяна заплакала, закрывая лицо ладонями. Тогда он упал на траву рядом с нею, отрывая ее руки от лица, умоляя:
– Прости же меня, прости. пожалей меня, Танюшка, дорогая. ведь ты видишь, как мне тяжело. Озверел я тут, прости. Вот, погоди, пусть только придут немцы, и тогда. вот тогда.
Когда Татьяна выбралась из леса и переходила мост, в кювете возле дороги она увидела труп человека. Он лежал уткнувшись лицом в мох, и что-то очень знакомое почудилось девушке в его затылке с глубокой ложбинкой, в этих руках, обхвативших простреленную голову. Подойдя ближе, она, преодолев страх, перевернула мертвеца лицом кверху: это был лейтенант Володя, фамилии которого она так и не узнала.
На крыльце ее дома незнакомый солдат в шелковой рубашке, поставив ногу на резные перила крыльца, чистил сапог. Увидав подходившую Татьяну, он сверкнул ей зубами и, подбросив в руке щетку, весело сказал:
– Русс девуш, хорош девуш. Я тебя любить.
И началась новая, совсем непонятная жизнь. Мать плакала по углам, ничего не ела почти и не давала есть дочери:
– Еще, погоди, натерпимся, - шептала она и по ночам варила всего четыре картофелины: две - для себя, две - для Татьяны.
Немцы поселились за стенкой: крепкие зубастые парни с часами на руках, они играли на губных гармошках, каждое утро брились, заставляли Татьяну варить для них обеды из консервов. Девушка поначалу боялась, что они будут обижать ее, издеваться и грубить, и потому она нарочно ходила непричесанной, в старом своем платье. Только иногда в ожидании обеда немцы приходили к ней на кухню, заглядывали в кастрюлю, пробовали еду, просили прибавить то соли, то масла. А тот самый солдат, что чистил сапоги при их первой встрече, улыбаясь Татьяне, хлопал в ладоши и часто пел по-немецки:
Суп готовишь, фрейлин Штейн,
Дай мне ложку, фрейлин Штейн,
Очень вкусно, фрейлин Штейн,
Суп готовишь, фрейлин Штейн.
Прошло несколько дней, как Татьяна не видела Павла, но она думала о нем постоянно. Думала, как тогда, еще в девичестве, когда он писал ей влюбленные письма, а она читала их и была счастлива. И чем больше она о нем вспоминала, тем страшнее ей становилось при мысли, что сейчас где-то в лесу бродит в зарослях волчьих ягод одичавший человек, который ей был когда-то близок и дорог.